— Я не… — начал Пол и умолк, чувствуя слабость во всем теле.
Мириам никогда его не упрекала, никогда на него не сердилась. И нередко он сгорал от стыда. Но опять в нем вскипал гнев, бил ключом; и опять, когда он видел ее напряженное, безответное, чуть ли не бессмысленное лицо, ему хотелось запустить в это лицо карандаш; и все же, когда он видел, что у нее дрожит рука и в муке приоткрыт рот, опять сердце его обжигала боль за нее. И оттого, какие неистовые чувства она в нем будила, его к ней тянуло.
Но нередко он ее избегал и уходил с Эдгаром. Мириам и Эдгар по самой природе своей были полной противоположностью друг другу. Эдгар был рационалист с пытливым умом и смотрел на жизнь с почти научным интересом. Мириам было отчаянно горько, что Пол предпочитает ей Эдгара, ведь она ставила старшего брата куда ниже. Но Пол был с Эдгаром поистине счастлив. Они проводили вдвоем послеобеденные часы в поле или, если шел дождь, плотничали в сарае. Они болтали или Пол учил Эдгара песням, услышанным от Энни, когда она напевала, сидя за фортепиано. А часто все мужчины, с ними и мистер Ливерс, ожесточенно спорили о национализации земли и о подобных вопросах. Пол уже раньше слышал мнение матери на этот счет, пока разделял его и потому отстаивал. Мириам присутствовала при этих разговорах и участвовала в них, но все время ждала, когда они кончатся и можно будет поговорить с одним Полом.
«В конце концов, — думала она, — если земли национализируют, Эдгар, и Пол, и я все равно от этого ни капли не изменимся». И она ждала, когда Пол к ней вернется.
Он занимался живописью, совершенствуясь в своем искусстве. Он любил вечерами сидеть дома наедине с матерью и работать, работать. Она шьет или читает. А он оторвется от своего дела, взглянет на лицо матери, освещенное живым теплом, и, довольный, вернется к своей работе.
— Ма, мои самые лучшие вещи получаются, когда ты сидишь рядом в качалке, — сказал он.
— А как же! — воскликнула она, будто не веря. Но чувствовала, что сын говорит правду, и сердце ее трепетало в радостной надежде. Многие часы она сидела молча, едва помня, что он трудится тут же, и работала или читала. А он, всем напряжением души направляя карандаш, ощущал в себе, словно прилив новых сил, ее сердечное тепло. То были счастливейшие часы для них обоих, и оба этого не сознавали. Этими вечерами, что так много значили для них и составляли их истинную жизнь, они не очень-то и дорожили.
Он сознавал, что вышло из-под его рук, только если его одобряли. Закончив зарисовку, он всегда спешил показать ее Мириам. И лишь потом, услыхав слова одобрения, понимал, что же он написал, сам того не сознавая. В общении с Мириам он обретал проницательность; он начинал видеть глубже. У матери он черпал жизненное тепло, силу творить; Мириам стократ умножала тепло, и оно обращалось в свет ясного суждения.