Прискакал на своих костылях Никита Кавун, запыхавшийся, взбудораженный.
— Ребята, что скажу! К нам на легковушках много военных приехало и с ними какой-то главный командир. Сейчас он у главврача. Сердитый — ужас. По телефону кого-то в пух разделывает. Я у дверей стоял, все слышал. Он говорит: это преступление, что дети, мы то есть, до сих пор не вывезены в тыл, дескать, вы ответите за это по законам военного времени. Тот, с которым он разговаривает, оправдывается, что, мол, вагонов нет. А командир говорит тихо, но так, что у меня даже мороз по коже: «Чтобы вагоны были… Нет, не послезавтра, а завтра. Нам каждый час дорог, вы понимаете это? Выполняйте приказ и завтра доложите мне лично». Видали? А потом…
Никита не договорил, дверь вдруг открылась и к нам с Марьей Гавриловной, с главврачом, вошел в белом халате невысокий большелобый мужчина.
— Он!.. — прошептал Никита, страшно вытаращив глаза.
Ничего в нем сердитого и грозного не оказалось: глаза смотрели на нас внимательно и ласково, губы чуть приметно улыбались. Он оглядел нас неторопливо, спросил:
— Что, ребятки, попали вы, как говорят, из огня да в полымя? Нехорошо получилось — наша вина. Завтра — послезавтра увезем вас. Теперь совсем далеко от войны увезем.
Потом подошел поближе к нашим койкам, подмигнул как-то хитро и весело.
— А ну, откровенно: сильно трусите или нет?
Мы все заулыбались, кто смущенно, кто радостно: наконец-то, кажется, уберемся отсюда. Пашка Шиман ответил:
— Трусим, чего там… Да это оттого, что лежим, убежать не можем, а так бы… — И замолчал.
— Что «а так бы»?
Пашка замялся на секунду, потом решительно рубанул рукой воздух:
— На фронт бы убежал. Вот что!
Мужчина засмеялся, и у глаз его собралось много морщинок. Подошел к Пашке, положил ладонь на его голову.
— Что ж, желание понятное. Только у нас есть кому защищать нашу землю. Лечитесь, выздоравливайте и знайте, что ваши руки еще понадобятся Родине.
Они ушли, а мы смотрели на закрывшуюся дверь и улыбались. Мне почему-то показалось, что я уже видел этого человека. Где? Может быть, на портрете?