— Дурные вести, Зауркан! Никому нет дела до убыхов. Разброд и безволие царят в верхах. Месяц я обивал пороги правительственных ведомств. Никто не пожелал вникнуть в мои жалобы. С чем уехал, с тем и вернулся. Отверженные мы…
Время приближалось к полудню.
— Как думаешь, соберется ли народ? — спросил я.
— Старейшины ходили по домам, звали людей на сход. И трубный глас был слышен. Какая-то часть соберется, пожалуй! — отвечал он, прохаживаясь взад и вперед по холму.
— Убыхи стали правоверными мусульманами. — Тагир кивнул в сторону Бытхи. — Поклонение ей ушло в прошлое. Иную бы святыню следовало иметь им…
— Какую?
— Веру в свободу! Но ей поклоняться надо, не сгибая колен и с оружием в руках.
— Как может горстка людей воевать против целого государства?
— Горстка не может, ты прав, но верой в свободу должен проникнуться весь обездоленный люд. Распри между племенами идут не от человеческой природы, а от умысла власть имущих. Бедняк бедняка всегда поймет, на каких бы языках они ни говорили. Хозяевами земли должны быть те, кто на ней трудится в поте лица своего. Лучшее будущее, как дети, должно рождаться от согласия.
— Наверно, согласие не в природе человека. Где есть день, там есть и ночь; где есть богатство, там есть и бедность. Один радуется, другой слезы льет; один — здравствуйте! — явился на белый свет, другой — прощайте! — покидает мир. Нет, не в наших силах человеческих изменить этот порядок, Тагир.
— Насчет жизни и смерти, дня и ночи — так, а про людей — нет. Или ты не слышал, что в России царя скинули…
— Я не глухой…
— Инкилаб*[25]не сказка. Закон братства в России вступил в силу. И господствует там не право сильных, а сила права всех народов. Твои единоплеменники по матери — абхазцы — имеют теперь свое государство. Глава правительства Абхазии в прошлом году посетил Турцию…
Пойми, дорогой Шарах, в каком душевном смятении я оказался. Пришел помолиться святой Бытхе — и вдруг слышу такие слова! И как я ни старался представить знакомую мне с детства Абхазию иной, о которой рассказывал Тагир, воображение мое было бессильно.
— Эхо событий, происшедших в России, докатилось сюда. Власть султана висит на волоске… Люди и здесь придут в движение, и тогда…
— Что тогда?
— Все изменится, Зауркан. Слушай, я хочу с тобой посоветоваться. Может, когда соберется народ, мне встать перед ним и прочитать собственную проповедь насчет всего того, о чем мы здесь толковали…
— Как знаешь! Удобно ли? Боюсь, подставишь себя под удар. Среди убыхов давно единства нет…
Солнце стояло над головой, и по два, по три человека к холму стали стекаться люди. Среди них не было женщин: привился магометанский обычай. Два парня, просунув жердь сквозь путы на ногах, несли к подножию холма белого козленка. За ним шли старики во главе со жрецом. Я с Тагиром спустился с холма, потому что в день молебна никто не имел права находиться на его вершине, кроме жреца. Народу, как я и ожидал, собралось немного. После молебна жрец заколол жертвенного козла. Молодые парни не знали, как освежевать заколотое животное, и за это взялся старейшина Татластан. Содрав шкуру с козла, он разрубил мясо на куски и положил в котел. В старое доброе время каждый род обязан был приносить в жертву козла, но теперь все поклонники Бытхи едва смогли наскрести денег на одно жертвоприношение.