— Он хочет, чтобы актер не выдал его Непону,— уклончиво ответил Симон.
Наступила тишина. Беседа прервалась, и молчание длилось долго. Костер почти догорел, свет его пламени уже не доставал до лиц собеседников. В тишине раздавалось только слабое потрескивание костра и короткие вздохи Теренция. Казалось, ему не хватает воздуха, но Симон даже не смотрел в его сторону. Он смотрел на Онисима — тот сидел, низко опустив голову и выставив вперед сложенные в замок руки. Наконец он произнес, чуть приподняв голову и глядя на Симона исподлобья:
— Хорошо, я сделаю то, о чем просит Никий. Но при одном условии.
— При каком условии? — тревожно отозвался Симон.
— Я хочу встретиться с Никием.
— Но это!..— почти вскричал Симон, делая страшные глаза.— Это невозможно!
— Говори тише,— предостерег его Онисим и продолжал: — Это возможно, я хочу говорить с ним. Это возможно, если сделать все...
— Это опасно,— быстро вставил Симон.
— Если сделать все осторожно,— не обращая внимания на слова Симона, досказал Онисим.— Но мне обязательно нужно говорить с ним. Ты понял меня?
— Ты хочешь говорить с ним до...— начал было Симон, но Онисим перебил:
— Нет. Я сделаю то, что он хочет. Но после этого ты сведешь его со мной. Если ты не сделаешь этого или если Никий не захочет, я сам буду искать встречи с ним и найду возможность. Но тогда его тайна... Ты понимаешь меня?
— Да,— глухо отозвался Симон и, прежде чем продолжить, заглянул в лицо Теренция (тот утвердительно кивнул).— Хорошо, Теренций скажет об этом Никию.
— Я скажу ему об этом,— вставил Теренций.
— Он постарается убедить Никия встретиться с тобой. Думаю, он согласится. Но ты должен будешь прийти один, никто из твоих людей не должен видеть Никия и знать о вашей встрече. Ты обещаешь?
— Обещаю,— твердо выговорил Онисим и встал, разминая затекшие ноги. Теренций и Симон встали тоже.
Актер Салюстий уже давно не передвигался пешком, он и забыл, как это делается. В первое время, когда он попал к Нерону, носилки у него были самые простые. Тогда он еще не понимал своего настоящего положения и не был уверен, что его счастье продлится долго. Кроме того, он еще чувствовал себя рабом и боялся даже стоять рядом с патрициями, окружавшими императора,— что уж говорить о том, в какой страх повергали его их высокомерные взгляды!
Впрочем, освоился он быстро и понял, что далеко не все строящие из себя значительных особ таковыми являются. Но главное — он уразумел то, что древность рода уже мало что значит при дворе, а в большинстве случаев просто ничего не значит. Ценятся же и дают высокое положение две вещи: близость к императору и деньги. Первое было в большой степени залогом второго. Он видел вольноотпущенников, которые вели себя, как восточные владыки, и роскошь их жизни казалась ему недостижимой.