Никий долго молчал. Сенека его не торопил. Никогда он не думал, что его так взволнует этот разговор — пальцы дрожали, а дышать стало тяжело. Он старался дышать ровнее и придерживал одну руку другой.
Наконец Никий произнес:
— Хорошо, я сделаю то, чего хочет учитель.
Сенека не в силах был отвечать и только слабо улыбнулся Никию, превозмогая острую боль в левом боку.
Оставшись один, Сенека подумал с горечью, что все его теперешние усилия, быть может, совершенно бесполезны. Неужели все только ради того, чтобы продлить собственное благополучие? Но глупо продлевать благополучие, когда не можешь продлить жизнь. Неизвестно, сколько еще лет жизни отпустят ему боги — а может, уже и не стоит считать жизнь годами! Что ему по-настоящему нужно от жизни, он уже не смог бы сказать, а затеял он все это лишь потому, что не может сидеть сложа руки и теперь обманывает себя, прикрывая своим трепыханием страх перед смертью.
В этом смысле он завидовал Никию. И не потому только, что тот молод и перед ним целая жизнь, а главным образом потому, что у него есть цель. Истинная или ложная — это другое дело, но, во-первых, она есть, а во-вторых, представляется благородной. А что у него? Мельтешение царедворца? Страх богача?
Сенека вздохнул и подумал, что он более несвободен, чем сам представляет это. Но делать нечего, сейчас нужно не рассуждать, а действовать дальше. После разговора с Никием на очереди был разговор с Салю-стием.
Встретив Салюстия во дворце, сенатор с улыбкой сказал ему:
— Зайди ко мне, когда у тебя будет время, мой Салюстий. Мне прислали из Греции несколько свитков трагедий Софокла и Еврипида. Не могу сказать точно, подделка это или нет, но там есть интересные места.
— Когда ты прикажешь прийти к тебе? — с поклоном ответил Салюстий, и в выражении его лица не было ничего такого, что говорило бы, будто он понимает: сенатор зовет его к себе не просто смотреть какие-то свитки.
— Я не приказываю, а приглашаю,— поправил его Сенека.— Приказать тебе может лишь император. Но если ты спрашиваешь о времени, я отвечу: например, завтра с утра. Это тебя устроит? — И он добавил, кивнув головой в сторону покоев Нерона: — Ведь император любит подольше поспать. К часу его пробуждения ты уже будешь на месте.
— Как прикажешь, сенатор,— снова поклонившись, сказал Салюстий.
Еще с вечера Сенека приказал слугам привести к себе Салюстия, лишь только он явится. Ложился сенатор обычно рано, но в тот день долго не мог уснуть. На сердце было неспокойно, и он уже жалел, что ввязал актера в это дело. Впрочем, еще не поздно все отменить, просто показать ему свитки трагедий (ему их и в самом деле недавно прислали из Греции, и он был совершенно уверен, что это подделка) и отпустить с миром. В конце концов, такое общение с человеком, столь приближенным к императору, и само по себе часто оказывается полезным. Но Сенека знал, что ничего отменить не может, он чувствовал, что уже не принадлежит самому себе. Словно какая-то неведомая сила заставляла совершать те или иные действия, и он не в состоянии был противиться. Он вспомнил о Павле. Вроде бы Павел был тут ни при чем, но все равно Сенека ощущал, что все это каким-то образом связано с Павлом, и ему представлялось, будто Павел находится в центре всего.