Прошло не так много времени с того дня, как Никий впервые вошел во дворец и остался здесь, но ему казалось, что он живет тут давным-давно. Он сделался своим человеком у Нерона, словно знал императора с самого детства, словно был не безвестным провинциалом, волею случая попавшим в Рим, а родственником Нерона и даже его братом. Кровным братом, а не таким, какими считали себя все в христианской общине Александрии, а потом Фарсала.
Об общине он вспоминал редко и гнал прочь такие воспоминания, а по прежней жизни не тосковал совсем. Он даже не мог теперь сказать, любит ли он учителя Павла так же, как любил его прежде. Иногда он думал, что любит, а иногда... Та, прежняя жизнь теперь казалась ему скучной, лишенной той энергии, какую он постоянно ощущал здесь, при дворе Нерона. Да, он видел много гадостей, тут распутство и излишества считались нормой, но все это не возмущало его так, как возмущало прежде, когда он лишь слышал об этом, но не видел сам. Никогда он не думал, что к этому можно привыкнуть, но привык очень быстро.
То, что сообщил ему Симон во время их последней встречи, было воспринято Никием как знак. Павел все умел предугадывать заранее, и это он предугадал тоже. Сам Нерон нравился Никию в той же мере, в какой не нравилось все его окружение. Все эти чванливые патриции, заискивающие перед императором, казались ему жалкими. Порой он говорил себе, удивляясь: «И это римский патриций? И это римский всадник?» Они отличались от актеров и вольноотпущенников, во множестве живущих при дворе, только тем, что в отсутствие Нерона напускали на себя высокомерие и смотрели на окружающих свысока. Но лишь только Нерон оказывался рядом, все их высокомерие исчезало, и они готовы были исполнять все прихоти императора, а в этом смысле император был большой искусник.
Даже самые близкие к Нерону люди — такие, как командир преторианцев Афраний Бурр и Анней Сенека, который еще так недавно казался Никию едва ли не лучшим из живущих,— даже они вызывали в нем презрительную усмешку. По крайней мере, Нерон вертел ими как хотел. И этим он нравился Никию больше всего. В них не было жизни, а в нем она была.
Порой Никию казалось, что все те поступки и деяния, которые принято называть мерзкими, Нерон совершал не вследствие своего дурного нрава, а лишь ради того, чтобы посмотреть, что еще смогут вытерпеть эти надутые сенаторы. Казалось, они могли вытерпеть все и унижения принимали с радостью. Никию было непонятно, чем же еще силен Рим, если такие стоят на высших ступенях государственной лестницы. Отсюда, из дворца, Рим не представлялся великим, он представлялся жалким. Может быть, все дело в том, что живущие за стенами дворца люди, то есть народ, не знают, что стены скрывают жалких шутов и фигляров? Кажется, это понимали только Нерон и он, Никий.