Первый год после ареста я не имела никаких известий из дома, а следователь меня пугал, что если я не буду помогать следствию (т. е. подписывать ложные показания на мужа), моих детей заберут в детдом и, возможно, поменяют фамилию, чтобы спасти их от моей разложившейся семьи. Они маленькие, особенно дочка, фамилию свою, конечно, забудут, и я никогда не найду их…
Через год я получила письмо от мамы. Узнав, что дети живут у нее, чуть-чуть успокоилась.
В камере почти все были матери, и разговоры о детях терзали душу. Я уже писала в своих воспоминаниях, как крик вновь поступившей в камеру женщины об оставленном ребенке вызвал массовую истерику. Мы условились о детях не говорить. Днем я как-то отвлекалась — читала, занималась с сокамерницами математикой и английским языком, сама кого-то учила.
Только в ночные бессонные часы, от четырех (у нас в камере был слышен бой часов) до шести (подъем), я позволяла себе вспоминать о детях.
Шурик всегда вспоминался мне слабеньким, беззащитным, меня охватывала щемящая жалость к нему. Но он поражал меня работой своей головки.
Когда ему было четыре года, мой муж принес плакатик с изображением эволюции: от лягушки, вылезающей из моря, каких-то зверюшек до обезьянки и, наконец, человека. Сын без конца спрашивал меня:
— А это кто? А как лягушка вылезла из моря, ведь у нее еще не было ножек?
Я, глубоко убежденная в том, что учение Дарвина неопровержимо, как-то все объясняла ему, а что не могла объяснить, говорила:
— Вот придет папа, он нам все расскажет. Однажды сын спросил меня:
— А кто родил лягушку?
— Это была такая маленькая рыбка, которая ее родила.
— А кто родил рыбку?
Я опять что-то придумала и в конце концов дошла до червячка.
— А кто родил червячка?
— Маленький-маленький микробик, — ответила я.
Ответ мой как будто удовлетворил мальчика. Этот разговор был ранней весной. А поздней осенью он вдруг на прогулке сказал:
— Гм… А кто же родил микробика?
Спросим у папы, сказала я, не зная, что ответить, но пораженная тем, что он в свои четыре с половиной года пять месяцев думал над загадкой, которую еще не решила наука.
Эллочка была совсем другим ребенком. Она всегда приходила ко мне в воспоминаниях в каком-то сиянии радости и спокойствия. Однажды на Колыме в минуту острой тоски и отчаяния я посвятила ей стихотворение.
Дочери
Ты росла, золотой мой лютик,
Как цветок на стройном стебле.
Про тебя говорили люди,
Что легко ты пройдешь по земле.
Я легко тебя родила
И вскормила тебя без труда,
Оттого тебя любила
Я спокойной любовью тогда.