Бой грянул жестокий и неудержимый. Бубела орудовал мазницей с дегтем, не щадя ни новых рубах, ни лиц. Лукьян пробивался ему навстречу, крестя вальком не только его сторонников, но и всех, кто попадал под руку. Братья Раденькие сражались, как львы, до тех пор, пока их не раскидал Бонифаций. Скоромные— отец и двое сыновей, которые даже есть стыдились на людях, не то что драться,— теперь сводили старые счеты с Павлюками и так героически бились на кулачках, что Панько Кочубей, все еще стоявший на телеге, залюбовался ими. Уздечки Бескаравайных падали на головы, как пращи. Явтушок бился вишневым кнутовищем, не примкнув ни к кому определенно, он налетал то на своих, то на чужих, пока Матвий Гусак не вытянул его железными цепочками нашильников за непоследовательность, после чего Явтушок переметнулся на сторону Бонифация, то есть на сторону бедноты, чьих защитников Бубела метил дегтем, пока у него не выбили из рук мазницу.
Видя, что мирный способ ничего не даст, Панько Кочубей выдернул из телеги дышло и занес его как можно выше, целясь, ясное дело, первым долгом в Бонифация, как наиболее вероятного претендента на пост председателя сельсовета в будущем. Разумеется, от грабового дышла пострадал бы не один Бонифаций, если бы не внезапный удар с тыла, нанесенный председателю козлом, Фабиан, разогнавшись, сбил Панька с ног как раз в гот миг, когда дышло уже готово было опуститься на головы неразумных. Вполне вероятно, что козел в сутолоке не узнал председателя, иначе он не позволил бы себе ничего подобного. Тем же методом— отбегая и разгоняясь — он сшиб с ног еще нескольких наиболее ретивых, в том числе и Бонифация, который был уже почти уверен, что выиграл бой.
Когда обезумевшие вавилоняне выдохлись и навое-. вались, всем стало легче и под телегами воцарилось некоторое спокойствие, то в одной, то в другой кучке разражался заливистый хохот, лишь старый Павлюк никак не мог вправить на место свою нажитую давно грыжу и стонал. Кто-то подал мысль, что надо бы помириться, чтоб не возвращаться врагами в Вавилон. Явтушок готов был самым пылким образом откликнуться на это, но серьезно попортил свои штаны. на видном месте и не мог обратиться к народу, а вынужден был просидеть остаток дня под телегою. В этой битве он не добыл большой славы, в обоих лагерях о нем говорили одинаково: и нашим, и вашим. И потом, когда мирились в трактире, его не позвали ни эти, ни те и ему пришлось тряхнуть собственным кошельком, отчего лицо его приняло трагическое выражение.
Тесля был уже на работе и стоял у вымытого, как всегда, окна, откуда открывался вид на глинское «царство-государство» со всеми утренними красками, звуками, ритмами, от которых он отвык в Краматорске. Еще в детстве ему казалось, что мир перебирается из лета в осень за одну ночь — со всеми ветрами, птицами, красками, со всем, что окружает людей и что так дорого ему здесь, в Глинске.