- Ты лучше своему пацану шоколадку сообрази. Или велосипед, всего-то делов - месяц не попить.
И еще, гвоздем засела в голове странная Вовкина фраза: "Как только здесь деньги получат, я сразу уеду домой".
Наташа слушала Михаила. Она очень старалась ему поверить. Но ясно видела, что он либо врет, либо что-то не договаривает.
А потому сжалась, как пружина, когда нарочито спокойным тоном Михаил сказал главное:
- Знаешь что, ты деньги возьми, сколько есть. Только не посылай по почте, а лети с ними сама. Детсад с восьми, сберкасса с девяти, самолет в пятнадцать. К свекрови не ходи, не пугай. Мы с Танюхой детей из садика заберем. В Магадане никуда самостоятельно не лезь. Доберешься - сразу в милицию, в шестой отдел. У меня там есть ребята знакомые, они помогут на месте разобраться. А я с утра пойду к комитетчикам: пусть "пробьют" телефон, с которого Вовка из Магадана звонил, - у них это дело поставлено. Пока будешь лететь, в "шестерку" перезвоню, чтобы там в курсе были. А пока ложись отдыхай, утро вечера мудренее.
Закрыв за друзьями дверь, Наталья прилегла на диван. Стрелки будильника, заведенного на полседьмого утра, уже подкрадывались к четырем часам. Разбитое, как после тяжкой болезни, тело требовало покоя, но взбудораженный мозг продолжал рисовать одну картину страшней другой. Валерьянка только добавила раздражения своим навязчиво-приторным запахом. И все-таки понемногу усталость начала брать свое. Не приятная сонливость, а тяжкое оцепенение измученной души, перемежаемое полуявью-полукошмарами, стало постепенно овладевать ею. И вдруг холодная волна непереносимого ужаса ударила в сердце, подбросила ставшее невесомым тело.
В мертвенно звенящей тишине осиротевшего дома тихий голос Владимира простонал:
- Наташа!
* * *
В таежном распадке, под черными замшелыми лиственницами, на голубоватом обледеневшем сугробе, уткнувшись лицом в наст и подергиваясь в предсмертных конвульсиях, лежал человек.
Над ним стояли трое. Тот, что был ближе всех, худощавый, с непокрытыми черными кудрями, серебрившимися в неверном лунном свете, тоже дрожал. Но не от боли и не того животного инстинктивного возбуждения, которое возникает у любого нормального человека при виде чужих страданий. Его трясло от пакостного страха, панического предчувствия расплаты, неожиданно и мгновенно сменившего опьянение властью над жизнью и смертью другого человека. Колотило и второго, рослого молодого парня, который бессмысленно топтался на месте, словно решая, куда идти и надо ли вообще идти куда-то.
Третий, приземистый, коренастый, прихрамывая, подошел поближе и придушенным хрипловатым голосом сказал: