Ничего не было на этом человеке - ни оружия, ни часов, ни денег, ни рубахи целой, - все он бросил, а партбилет пронес. И Куликов долго вертел в руках красную книжечку, покоробившуюся от воды, почерневшую от грязи. В этот раз он ничего не сказал. А через несколько дней он пришел к политруку и сказал смущенно:
- Проситься пришел в партию.
Политрук удивленно посмотрел на него и обрадовался:
- Давно бы так! Надумал?
- Надумал.
Куликов хотел объяснить политруку, как случилось это, как думал он, думал и... а слов не было. Только и сказал:
- Больших боев жду. Мне теперь беспартейным быть негоже.
Куликова приняли в партию тут же, в блиндаже, сюда и парткомиссия приехала. В тот день все небо гремело артиллерийским громом, под этот гром его и приняли.
Но он все еще не считал себя партийным.
- Когда ж книжечку дадут? - допытывался он у политрука.
Тот объяснил, что через три дня из дивизии приедет комиссар и лично вручит ему партийную карточку.
И все эти три дня как в дыму жил Куликов. Понимал он, что будет это большой день в его жизни и большой разговор с комиссаром. Надо комиссару все высказать, объяснить, чтоб, давая билет, он не сомневался: достойному человеку дает. И все три дня Куликов подбирал слова, которые надо сказать комиссару: "Не подведу, мол? Нет. Так соседу можно сказать или бабе. А партии так сказать нельзя". И он вспоминал слова, которые от ораторов слышал. Хорошие у них бывают слова.
Вот такими бы словами сказать, необычными, не как каждый день говоришь... "Заверяю - вот как надо сказать! - Заверяю я вас, товарищ комиссар, а через вас большевистскую партию..."
В назначенный день Куликова вызвали на хутор к комиссару. Волнуясь, он пошел. Вот сейчас все произойдет: был беспартийным - стал большевиком. Ведь это как жить теперь, как драться, как вести себя, чтоб не оконфузить? Сейчас произойдет у него с комиссаром большой разговор, комиссар поглядит-поглядит и потом возьмет твою душу и на своей комиссарской ладони взвесит: чистая ли, достойная ли душа?
Но у комиссара в этот день было много народу ("Усталые у него глаза, заметил Куликов, - не спит, бедняга"), и разговор вышел недолгий, и главное - до обидного простой и задушевный, словно дома за чаем: "Ну, как живешь, как воюешь, товарищ Куликов?" - "Ничего". А Куликову хотелось слов больших и значительных. Комиссар все улыбался, глядя на него, даже раза два устало пошутил, а Куликов полагал, что улыбка тут не к месту: тут серьезное дело, жизненное. И никак не мог Куликов свою фразу сказать, ту, которую он придумал.