Пройдя по главной улице несколько десятков шагов, они свернули в узкий переулок, который вел к дому Марии, и вошли в дом. Мария занялась кофе. Она знала, что времени у Кирициса немного и ему еще нужно успеть на встречу с пациентами.
Пока девушка стояла у плиты, Кирицис рассматривал гостиную. Дом был намного уютнее и полон жизни больше, чем его квартира в Ираклионе. Доктор обратил внимание на вышитые скатерти и на фотографию молодой Элени Петракис с Марией и еще одной девочкой, висевшую на стене. Заметил он и аккуратную полку с книгами, кувшин с веточками оливы, пучки лаванды и еще каких-то трав, развешенные под потолком для просушки. Но прежде всего он ощутил тепло домашнего уюта, которое исходило от этого жилища.
Теперь они были на территории Марии, и Кирицис решил попробовать вызвать девушку на разговор о ней самой. Ему давно хотелось задать ей один вопрос. Он очень много знал о самой болезни, о ее симптомах, эпидемиологии и патологии, но, разумеется, не мог знать, что это такое – носить в себе болезнь. Задать подобный вопрос кому-то из пациентов ему было сложно.
– Скажите, Мария, каково это – болеть лепрой? – спросил он.
Вопрос был довольно личный, но Мария ответила на него без малейшего колебания.
– В каком-то смысле я ощущаю себя такой же, какой была год-полтора назад, но в целом переезд на Спиналонгу сделал меня другим человеком, – сказала она. – Здесь есть что-то от тюрьмы – особенно для таких людей, как я, то есть тех, кто не чувствует, что болен. И хотя здесь нет ни замков на дверях, ни решеток на окнах, мы все – узники этого острова.
Пока Мария произносила эти слова, ее мысли вернулись в холодное осеннее утро, когда она переселялась из Плаки на Спиналонгу. Безусловно, жизнь в лепрозории была не тем, о чем она мечтала, но кто знает, какой была бы ее жизнь, если бы она вышла за Маноли? Не было бы это еще одной разновидностью тюрьмы? И что можно сказать о человеке, который предает собственную семью? Разве можно так злоупотреблять добротой и гостеприимством, с которыми встретили Маноли Вандулакисы? Лишь вырвавшись из плена его очарования, Мария поняла, что судьба, возможно, в каком-то смысле смилостивилась над ней. Ее разговоры с Маноли никогда не касались тем более глубоких, чем урожай оливок, музыка Микоса Теодоракиса или поездка на праздник очередного святого в Элунде. Да, в Маноли ключом било жизнелюбие, так привлекавшее Марию первое время, но теперь она поняла, что, возможно, ничего другого в его душе просто нет. Брак с Маноли мог обернуться для нее пожизненным заключением, ничуть не лучшим, чем то, каким стала для нее Спииалонга.