Маркус всегда был чутким человеком и знал, что лишних вопросов о прошлом Софии задавать не стоит, но когда дети подросли, признаки критской крови стали все отчетливее проступать в их внешности: у Алексис были прекрасные темные волосы, а у Ника – черные густые ресницы. Все эти годы София жила в постоянном страхе, что однажды ее дети узнают, кем были их предки.
Но сейчас, глядя на Алексис, она жалела, что была такой скрытной. Алексис же смотрела на нее так, будто видела в первый раз. И в чем-то это было правдой: она сама сделала себя незнакомкой для мужа и детей.
– Прости, что я никогда не рассказывала тебе этого, – сказала София дочери.
– Объясни, чего ты так стыдилась? – наклонившись вперед, спросила Алексис. – Да, все эти события – считай что история твоей жизни, но сама-то ты при чем?
– Алексис, эти люди – моя плоть и кровь. Прокаженные, неверные жены, убийцы…
– Мама, ну что ты говоришь? Некоторые из них были настоящими героями. Взять хотя бы твоих тетю и дядю: их любовь преодолела все невзгоды, а то, что делал твой дядя, помогло спасти жизнь сотням людей, а может, и тысячам. А твой дедушка? Нынешним людям надо бы брать с него пример: он никогда не подводил других, никогда ни на что не жаловался, лишь молча нес свой крест…
– Хорошо, а как же моя мать?
– Ну, ее сложно назвать невинной жертвой, но и совсем плохим человеком она не была. Она была слабохарактерной, но в ней всегда билась бунтарская жилка, так ведь? Похоже, ей было труднее, чем Марии, выполнять свой долг, – из такого уж она была слеплена теста.
– Алексис, нельзя быть такой снисходительной. Да, характер у Анны был сложный, но почему она не боролась со своими наклонностями?
– Нам всем не мешало бы это делать, но далеко не у всех хватает на это сил. И потом, похоже, Маноли делал все возможное, чтобы обратить ее слабости себе на пользу, – люди частенько так поступают.
Некоторое время мать и дочь молчали. София беспокойно теребила серьги – как будто хотела что-то указать, но никак не решалась.
– И знаешь, кто проявил себя хуже всех? – в конце концов с горечью сказала она. – Я! Я отвернулась от двух замечательных, бесконечно добрых людей. Они отдали мне себя без остатка, а я отвергла их!
Этот стремительный поток слов ошеломил Алексис.
– Да, я отвернулась от них, – повторила София. – И теперь уже эту вину не загладишь, как ни старайся. Слишком поздно.
По щеке женщины скатилась одинокая слеза. Алексис никогда еще не видела мать плачущей.
– Не надо себя казнить, – прошептала она, подставила свой стул поближе и обняла Софию за плечи. – Если бы вы с папой огорошили меня чем-нибудь подобным, когда мне было восемнадцать, я, наверное, поступила бы точно так же. Нет ничего удивительного, что ты так расстроилась и разозлилась.