Тетка от такой неожиданности немедленно разевает рот и напускает лужу. Можно подумать, что в первый раз увидела мужика с голой жопой, ага.
Но тут мы замечаем, что тетка начинает как-то неприятно второй гранатомет ощупывать, после чего что-то происходит с фотографической нашей памятью. То есть, видим мы, как тетка и какой-то полоумный шварценеггер волочат нас по пыльному двору, солнышко светит, у нас черепушка сверху наполовину снесенная, а у тетки в руках опять гранатомет и полиэтиленовый пакет с какой-то серо-красной кашей, с нашими мозгами должно быть. А как мы все тут оказались -- не помним, хоть режь. Какая-то неприятность вышла должно быть. Опять, видно, тетка чего-то начудила.
Приносят нас в районную больницу. Тетка, сразу на входе, пуляет две гранаты в регистратуру, чтобы тамошняя сука амбулаторную карту не спрашивала. А сбрендивший шварценеггер нас на себе волочит вприпрыжку, пузырики счастливые пускает, все ему теперь куличики.
После этого оказываемся мы в неизвестном кабинете, где доктор в очечках что-то знай себе бубнит про флюорографию, микрореакцию, первый кабинет... Ах ты сука!, -- удивляется тетка и всаживает гранату аккурат в середину кишечно-инфекционного отделения, наловчилась уже. Все утки вдрызг, дрисня фонтаном, зато доктор стоит весь в крапинку и уже на любое должностное преступление согласный.
Заводит он свою центрифугу и процеживает через нее всю дрянь из мешочка: что посерее -- в одну кювету, а что посопливее -- в другую. Правильно-неправильно -- да хрена там в этой центрифуге разберешь, она же крутится, как сумасшедшая, аж стекла дребезжат. Потом вываливает доктор всю серую кашу из кюветы нам в остатки черепушки и даже ложкой выскребает, так старается. Наконец нахлобучивает нам сверху оплешивевшую верхнюю половину и током как ебанет! У нас только зубы -- клац!, и язык синий уже по полу скачет. А доктор снова -- десять тыщ вольт еблысь!
Вот тут-то у нас в башке что-то чавкает. И встаем мы во весь свой средний рост. Медленно-медленно. Глазками своими выпученными во все стороны поворачиваем и в уме кулек шестнадцатеричных интегралов лузгаем, чтобы время скоротать до установления ровно через три секунды нашей беспредельной власти над вселенной, видимой нам до тех самых краев, на которых она сама под себя заворачивается.
-- Угу, -- говорим мы, потому что язык на полу в мусоре валяется, отпрыгался, -- угу, и одним шмыгом носа всю восточную Европу в гармошку сморщиваем.
Но доктор-то, сволочь, пригнулся и снова как ебанет!..
И вот сидим мы в стеклянном гробу, воняем горелой пластмассой, и сколько будет семью восемь вспомним, наверное, но только если очень крепко задумаемся. А пока мы думаем, доктор уже язык с полу подобрал, об штаны вытер и пришивает на место цыганской иглой. Язык воняет дрисней, карболкой, у доктора руки невкусные, соленые -- вспотел, видать, сильно, пока мы Европу морщили. И плачем мы, и размазываем по обгорелой харе грязные слезы, потому что вселенная скукожилась в такую дрянь, которая сама под себя только ходить может. И жалко нам, а чего, спрашивается, жалко? Мы уже и не помним.