В этом смысле всего надежнее была крошечная тенистая полянка у самой воды. Али шлепался в пруд и принимался плавать, пуская пузыри и восторженно ухмыляясь, а я садилась на бережок и впадала в оцепенение. Поверхность воды подрагивала, мельтешили сонные зайчики, и однажды я поняла: не помню лица. Оно распалось на фрагменты, словно кто-то изорвал и выбросил в пруд фотографию. Клочки плыли отдельно: пара близоруких растерянных глаз, и задумчивая складка между бровей, и мужицкий широкий нос, со временем рискующий стать недвусмысленно розовым и рыхлым, и хулиганская ухмылка — не многовато ли мелких острых зубов, сэр? — и подбородок с ямочкой, который его обладатель, по собственному признанию, с детства не забывал выпячивать, чтобы физия смотрелась мужественнее…
Все детали на месте, а мозаика не складывается.
Пустое, тягостное усилие. Работенка для замороженных. Каю хотя бы награду сулили, весь мир и пару коньков в придачу, а я из чего бьюсь?
— Уберите собаку! Да что же это?! Собаку уберите!
Ну, опять Али пристает к прохожим. Мерзавец обожает их крики. Они нравятся ему больше, чем похвалы и ласки, не говоря уж о безразличии. Кажется, он принимает их за особо энергичное приглашение к игре. Заливается радостным лаем, носится кругами, не даваясь мне в руки, не внемля зову, отчего двуногое паникует и ругается еще громче. Тщетны все мои “извините, не бойтесь, это же щенок, он очень добрый, он играет” и прочие попытки проинформировать об истинном положении вещей. Тогда я бросаюсь бежать, и Али, объятый новым приступом восторга, устремляется следом. Брань несется нам в спину. Но я бегу, надо же, это уж не прежняя одышливая трусца, а приличный галоп. Еще недавно ослабевшее сердце заходилось на первых же секундах, и я после этих пробежек насилу притаскивалась домой, постыдно взмокшая. “Как мышь”, — почему-то говорила мама.
Стало быть, силы возвращаются. Физические по крайней мере. Душевных не наблюдается совсем, однако источник слез высох. Надо думать, от беспардонной эксплуатации. Боль, хоть и скручивает по временам не легче прежнего, перестала пугать. Я уже все про нее знаю, в том числе главное: она пройдет. Замереть, вытерпеть — и отпустит. И повторяться это будет все реже.
Да и призраки былого, еще осаждающие меня, мельчают. Они теперь похожи не столько на разъяренных фурий, сколько на тучу слепней. А я — на понурую, притерпевшуюся к своей доле клячу.
Где он, гордый, живительный гнев, который должен бы воспылать в груди при подобной мысли? Ни искорки…
“Все ношусь со своей перееханной душой, нашептываю ей что-то, словно помешанная, а она, может быть, давно мертва.