– Молодой человек,– сказала она,– как вас зовут?
– Григорий Матвеевич,– ответил я довольно враждебно.
– У меня к вам большая просьба, Георгий Матвеевич (от волнения она спутала мое имя, что, впрочем, часто случается, и даже домашние зовут меня не Гриша, а Гоша).– Георгий Матвеевич, у меня к вам большая просьба,– повторила она и взяла меня неожиданно об руку, отведя в сторону и несколько раз, может быть случайно, коснувшись упругой секретарской грудью.– Георгий Матвеевич,– третий раз повторила она покорным тоном, каким привыкла говорить с начальством и с помощью которого добивалась себе благ в жизни (этот метод я отлично знал и чувствовал, хоть ныне он был мне чужд и недоступен),– Григорий Матвеевич,– сказала она в четвертый раз, теперь правильно уже назвав меня по имени (я столь дотошно отмечал каждую мелочь, ибо мозг мой теперь был недоверчив, холоден, мелочен и остр, ища путей к борьбе и скандалу),– я прошу вас,– сказала секретарша,– извинитесь перед Фролом Егорычем.
– Что? – оторопело вскричал я.
– Вы человек случайный, пришли и ушли,– секретарша всхлипнула,– и именно потому, что вы ему недоступны, он расправится со мной за то, что я вас пропустила.
Я посмотрел на секретаршу. У нее были густо, не по летам намазаны губы и вообще вид женщины, которая добывает себе благосостояние любыми средствами, не чураясь самых крайних, женских… И вспомнил я, как встретила она меня, когда приехал я, подавленный несправедливостью по отношению к моему отцу, несправедливостью настолько вопиющей, что она носила даже несколько шутливый, каламбурный характер, то есть несправедливость при восстановлении справедливости… Не встреть меня секретарша так грубо, я не ворвался бы в сердцах к их «наполеончику» термосного завода, не устроил бы скандал, не истрепал бы нервы и вообще, обычное финансово-бухгалтерское мероприятие не приняло бы характер политического противостояния (а в том, что их «наполеончик» сталинист и недоволен действиями Хрущева, я ныне даже не сомневался, коротко проанализировав на скамейке его поведение).
– Вы с ума сошли,– сказал я грубо, и искреннее возмущение дало мне силы избавиться от ее женских прикосновений.– Чтоб я извинился перед этим сталинистом…
– У меня дети,– всхлипнула секретарша,– он уволит меня… У меня родной дядя реабилитированный,– произнесла она почти шепотом и с оглядкой.
Этот жест ее мне особенно не понравился, и я, как говорится, перегнул палку, будучи уже сильно взбешен.
– Ничего,– сказал я,– я уйду, и он меня забудет… А ты (я сказал «ты»), а ты переспишь с ним, и он простит.