- Пан, - сказал я, не дожидаясь злого вопроса галичанина. Я понял: если не опережу галичанина рассказом о себе, то будет хуже, - пан, - сказал я, Чубинец моя фамилия. Я из соседнего села Чубинцы.
Галичанин вытащил из ножен армейский кинжал, вспорол подкладку, ощупал козырёк. Он думал, в кашкете записка.
- Чому жид тоби свого кашкета кынув? - спросил галичанин.
- Не знаю, - ответил я.
- А ты що, хлопець, - спросил он помягче, наверно приняв меня за сельского дурачка, - ты за одягом прыйшов?
- За одягом, - подтвердил я.
- Завтра до Попова Яра изжай, дурень, - сказал он, - там того одягу и щыблэтив будэ навалом. На кашкет, як бажаеш и геть звидцыля.
Попов Яр - вот где среди замученного, застрелянного воронья лежит моя сероглазая женщина-красавица. Хоронить у нас есть где. Местность овражистая, яров много и почва разнообразная. Немало песчаных холмов, боровые пески, сухие, удобные для рытья могил. Но подальше на запад уже суглинок, местами песок-плывун, большая обводнённость и пригодность для рытья колодцев, наподобие колодца в Парипсах.
В Парипсах мы, кстати, находились уже некоторое время, стояли у перрона, однако этого не заметили. Лишь когда Олесь Чубинец пошёл прочь от разорённых вороньих гнёзд, утирая слёзы с лица своего еврейским кашкетом, я тоже пошёл к себе, это, пожалуй, точнее, чем распространенное в таких случаях выражение - пришёл в себя, пошёл к себе из того ночного пейзажа у кирпичного завода села Кривошеинцы. И таким образом мы с Чубинцом вновь встретились в нашем вагоне, стоящем у станции Парипсы.
7
Ночь была тёплой, но с холодком. Такое противоречие для юго-западных климатических условий вполне допустимо. Вдруг среди теплыни налетит холодный ветерок и ужалит до насморка. Поэтому, хоть ночная температура такова, что можно в майке ходить, однако не советую. Мы с Чубницом перед тем, как выйти, оба оделись - я надел пиджак, он свою курточку, ибо в совместном творчестве разгорячась, сидели в рубашках с закатанными по локоть рукавами.
Местность соответствовала климату, то-есть была правилом с исключением. В общем, пустынно, тихо, темно, однако в виде исключения, время от времени возникали фигуры довольно шумные. Прошло несколько баб с нашего поезда, неприлично громко для ночного времени переговариваясь и гремя пустыми молочными бидонами. Прошло двое с фонарями, служивый народ со станции и тоже громко переговаривались. Мы с Чубинцом, попав в общий ритм, гремели колодезным ведром, звенели цепью, скрипели воротом, пили шумно, по-лошадиному отфыркиваясь. Впрочем, в большинстве своём пассажир нашего двадцать седьмого поезда спал не нервно при любых условиях и в любом положении; завалившись на бок, если скамья свободна, сидя, откинув голову, с открытым ртом или по-старушечьи свернувшись клубочком, узелком на чемодане, предпочитая для железнодорожного сна свет, шум и многолюдье, чтобы не проспать свою станцию. Поэтому наш тёмный, спальный был пуст и мы с Чубинцом имели возможность творить. К тому ж в тёмном, пустом вагоне спящий пассажир побаивался воров, а бодрствующий - грабителей, каковые на железнодорожном транспорте водятся и не переводятся.