Я рассказываю общую картину отношений между немцами и украинцами к зиме сорок первого года, чтоб было понятно, почему я согласился пойти с Ванькой обворовать немецкую машину. Тут был и антинемецкий протест и желание приобрести продукты, поскольку после сравнительно сытого лета, опять становилось голодно. Немецкие машины обычно ночевали на окраине, неподалёку от шоссе, эта же вовсе стояла на отшибе. Ванька шёпотом сообщил мне, что два немца спят в кабине. Судя по кузову, машина почтовая, в ней новогодние посылки для солдат, шнапс и колбаса. Особенно Ваньке хотелось отведать немецкой водки-шнапса. Где-то уж разок угостился, наверно тоже ворованным. В мою задачу входило наблюдение за кабиной и приём посылок от Ваньки, который должен был полезть в кузов. Посылки эти мы собирались сложить в мешок и в зависимости от обстоятельств либо прямо отнести домой, либо припрятать в ближайшем овраге. Ночь была ветреная, с гололёдом и я подумал - по такой земле далеко не побежишь, если придётся удирать. Страшно было. Однако очень хотелось колбасы и водки. Моя переработка пьесы приближалась к концу и после нового года я собирался отвезти пьесу в город к старичку Салтыкову, который работал при бургомистре, а также показать Леониду Павловичу Семёнову, для которого я написал главную роль влюблённого хромого страдальца. В селе, конечно, машинистку не найти, поэтому придётся дважды переписать от руки экземпляр для Леонида Павловича и экземпляр для старичка Салтыкова.
Так размечтался, но продолжил наблюдать одним глазом за кабиной, другим за Ванькой, который в кузов полез. Ванька перочинным ножиком брезент разрезал, просунул в кузов голову и вдруг оттуда рука. Оказывается ещё и третий немец был, который в кузове дежурил. Мы не учли, что у них немецкий порядок, а не колхозный: двое спят, третий дежурит. И этот третий, дежурный немец чем-то тяжёлым ударил Ваньку по голове. Ванька на землю шлёпнулся и покатился, как бревно. А я побежал. Я, хромой, побежал по гололёду. Но наверно за мной не гнались, иначе б поймали. Сколько тогда хлопцев погибло и подростков и совсем пацанов. Знали ведь, что немцы за воровство и избивают тяжело и убивают, а всё-таки воровали. Однако я уже не подросток и, если б меня поймали, то убили бы как саботажника.
Бегу и проклинаю себя, что Ваньку послушал. Домой не побежал, чтоб тётку Степку с её окруженцем не подвести. Побежал к пруду. А там особенно холодно, от ночного пруда ветер ледяной. Хожу берегом, дрожу от страха и озноба. Вдруг слышу, кто-то плачет. Смотрю, Ванька слава Богу. Значит, не убили. Лежит Ванька, голову руками обхватил. Идти он не мог, приполз. Вот тебе немецкая водка и немецкая колбаса. К счастью нас не искали. Власть немецкая фактически была в селе лишь наездами, а с местными полицаями немцы разговаривать не стали. Да и времени у них не было, тем более, что украсть мы ничего не смогли. Утром немцы поехали дальше доставлять солдатам посылки из фатерланда. А у Ваньки после этого случая голова стала огромная, как чугунный котёл. Но мягкая, как тесто. Пальцем нажмёшь - вмятина остаётся. Долго так длилось, несколько месяцев, потом постепенно залечилось. Однако, меня тогда уже в селе не было. После Нового года я в город переехал с двумя экземплярами моей пьесы "Рубль двадцать".