Здесь ей удавалось забывать, хотя бы на время, о том, из чего сложилась ее жизнь. Здесь она уже не была матерью смертельно больной женщины. Не отдала свою молодость грубому и вспыльчивому мужчине без образования, бросившему ее ради жирной секретарши с канареечными волосами. Не вела скромную жизнь в огромном пустом доме. Не обслуживала женщин, с которыми когда-то надеялась — попусту, как выяснилось, — близко сойтись.
Приезжая в Бостон, она обращалась в даму, которая останавливается в хорошем отеле. Которая носит в сумочке тонкий золотой карандашик и черный блестящий тубус французской губной помады. Которая появляется здесь, чтобы повидаться с сыном, крепкого сложения мужчиной в джинсах и твидовом пиджаке.
Билли (она все-таки научилась, разговаривая с ним, называть его Биллом) встречался с ней в ресторанах или в магазинах — или просто звонил ей в отель. Сколько ни приезжала она в Бостон, а в квартире сына так ни разу и не побывала. Вообще приезды сюда были обставлены определенного рода формальностями. Направляясь в этот город, она оставляла свою жизнь позади, и Билли, в определенном смысле, оставлял, встречаясь с ней, позади свою. Он надевал пиджак и самые презентабельные полуботинки, какие у него имелись, и ехал подземкой в ту часть Бостона, которая была для него почти такой же чужой, как для Мэри. Они превращались в туристов. Гуляли по дышавшим гордой, вызывающей безликостью улицам Бостона с его крапчатыми кирпичами и известняком, с ни о чем, кроме себя, не думающей яростной коммерцией и полными товаров витринами. Мэри укладывала ладонь на сгиб его руки и беседовала с Биллом о приятных, обыденных вещах. Между ними стояло столько недосказанного. Мэри знала, кто он, хоть Вилл ничего ей об этом не говорил, а сама она ни разу не задала ему ни одного прямого вопроса. Точно вспомнить, когда она все поняла, Мэри затруднялась. Она сообразила, что сын ее — гомосексуалист, не то весной 1980-го, не то осенью 1982-го, а может, в Рождество, наступившее после тридцатилетия Билли. Мэри думала, что способна припомнить то время, когда она ничего еще не знала, но при любой попытке проделать это память ее выворачивалась наизнанку и ей начинало казаться, что она знала всегда, даже в детстве Билли. Воспоминания о его невинности существовали лишь на задворках сознания Мэри, а там он обращался в какого-то другого человека, которого она вроде бы и воспринимала чувствами, но пока что ни разу не видела. И когда она оборачивалась, чтобы вглядеться в прошлое, когда пыталась отыскать в нем Мэри, которая верила, что ее сын любит женщин, что он когда-нибудь женится, увиденное ею оказывалось зараженным тем, что она знала теперь, а образ матери гетеросексуального сына исчезал, как если бы и Мэри-то никакой на свете никогда не было.