— Прелестно, — прошептал Коди. — У вас прелестное тело, мой мальчик, как это прекрасно — быть таким стройным и притягательным.
Билли позволил этому слову покружить немного в его сознании. Притягательный. Он коснулся самой верхней пуговицы на рубашке Коди и, ощутив стремительный наплыв радостного волнения, расстегнул ее. И увидел кусочек кожи Коди, темной, испещренной черными волосами. Он не мог поверить, что ему дозволенно было сделать это. Кровь стучала в висках Билли, какая-то часть его сознания словно воспарила и наблюдала за происходящим, охваченная ликованием и ужасом, а между тем пальцы его спускались вниз, расстегивая пуговицы Коди. Наконец рубашка распахнулась, и Билли увидел мягкие мышцы его груди, мохнатую припухлость живота. Билли раскачивало между брезгливым желанием и обжигающим, стенающим смущением.
— Пойдем, — сказал Коди. — Пойдем туда.
Он отвел Билли к покрытой подушками лежанке и там стянул с него рубашку, проделав это со спокойной, почти клинической уверенностью в своей правоте, как если бы он, Коди, был врачом, а рубашка наносила Билли некий непостижимый вред.
— Теперь ложитесь, — сказал Коди.
— Я…
— Чшш.
Коди приложил к губам толстый коричневый палец. Билли подчинился. От него требовалось только одно — не говорить «нет». Отсветы свечей пролетали по декоративным тканям, как легкий ветерок. Коди уже развязывал шнурки его ботинок. И Билли вдруг захотелось сказать хоть что-то. Его охватила внезапная уверенность в том, что если он не услышит сейчас свой голос, то потеряет себя. Исчезнет в нигде, стынущем за самой кромкой мира.
— Послушайте, Коди, — произнес он еле слышным в мглистом воздухе комнаты голосом. — Я не думаю, что мне хочется делать это, правда, я думаю, что мне лучше уйти.
— Вам не хочется уходить, — ответил Коди. — Это лишь слова, которые произносит ваш голос.
На Билли напал гнев. Он мог бы даже ударить Коди — ударить в сосредоточенное, морщинистое лицо, склонившееся над носком его ботинка, и вскочить, крича: «Не указывайте мне, чего я хочу».
Но он не шелохнулся. Гнев обжег его кожу и сразу же обратился во что-то иное, незнакомое. Негодование, желание, страх переплелись в нем так путано, что Билли уже не отличал одно от другого. Он лежал неподвижно, придавленный их совокупной тяжестью, а Коди, покряхтывая, снял с его ног башмаки и поставил их на пол. Билли, глядя, как они отставляются в сторону, подумал, коротко и без испуга, о смерти.
— Я… — начал он, но продолжать не стал. Настоятельная потребность говорить сменилась столь же настоятельной — молчать, затеряться среди подушек, тканей и стоящих в большом горшке павлиньих перьев, которые подмигивали ему в полумраке. Он обратился в часть этой комнаты, и теперь с ним могло произойти все что угодно. И все было бы правильным.