А еще Асинкриту удавалось, как гениальному резиденту, заброшенному в самое логово врага, продолжать жить двойной жизнью. В первой он был улыбчив и весел, общителен и доступен, во второй со страхом ждал ночи, ибо, засыпая, ему чудилось, что сердце его остановилось. Спасительный вдох не приходил — и это была страшная секунда. А может только ее маленькая доля… Асинкрит резко поднимался в постели, ловя ртом воздух. Сердце начинало бешено биться, словно догоняя себя само… Но в той, второй жизни были и дорогие сердцу книги, и обязательные свечи, зажигаемые в полночь и любимая музыка — благо, в огромной квартире Виктора Ивановича для Сидорина-младшего нашелся уголок, ставший почти на шесть лет его собственным маленьким миром.
Только не надо считать, пожалуйста, Асинкрита эдаким Чайльд Гарольдом второй половины двадцатого века. Прежде всего — и в этом было его главное отличие — он не презирал людей. Ему было противно, когда в каком-нибудь модном кафе до него доносились обрывки разговоров, которые вели между собой пьяненькие представители элиты, и он слышал — «быдло», «толпа», «чернь». Асинкрит понимал тогда, что речь идет о его народе. Как он мог презирать семью своего дяди, своих новых друзей по институту Вадика Глазунова, Гальку Савчук, Гришу Степанова? Приехавшие из глубинки, учившиеся, в отличие от него, до посинения — их ли ему презирать? Конечно, можно относиться к народу почти мистически, можно обожествлять или чернить его, а можно отнестись к нему, как к сумме личностей, живущих на одной территории. А потому народ — это и Коля Батурин, подкармливавший бродячих собак и строящий для детей зимние горки и снежные крепости, и отец Светки, убивший свою жену за то, что та не дала ему рубля на опохмелку. И оба, между прочим, жили в одном доме. Кто из них народ — Коля или этот несчастный убийца? Кстати, к таким как он Асинкрит тоже не испытывал презрения и ненависти. Чувство было другое, очень странное — веселая жалость. Или жалостливая веселость. Так жалеет и одновременно веселит вас вечно пьяный бомж, просящий у вас три рубля, чтобы купить хлеба. Вы даете ему эти деньги, хотя прекрасно понимаете, что не хлеб нужен этому бедолаге. Впрочем, так же Сидорин относился и к тем людям, на чьих чувствах и страстях он играл. Играл уже искусно — и без угрызений совести. Да и к себе самому он с недавних пор относился с этой веселой жалостью.
Еще одно отличие нашего героя от героев романтических — он не собирался никуда убегать от людей, хотя ничего от жизни и не ждал. Ни хорошего, ни плохого. Его сокурсники, приехавшие из провинции, мечтали о распределении в Москве или, на худой конец, в каком-нибудь областном городе. Асинкрит не понимал, какая разница, где вырезать аппендицит и штопать порезанных алкашей — в Москве или Кологриве. И там, и там людям больно, и там, и там ты получишь за свою работу 120 рублей. В Москве, правда, колбасы легче купить, но разве смысл жизни состоит в еде? А посещения театров, музеев, выставок — это, по правде говоря, ерунда. Покажите мне москвича, у которого на все это остается время. А еще и там, и там — холодное и зябкое одиночество…