— Ё… твою мать, Сергеев!
Грусть в голосе Пирогова была неподдельной.
— За кого ты меня держишь? Какие девки в мои годы? Или ты мне комплимент решил сделать?
— Ну, не прибедняйся! — неожиданно весело сказала Татьяна. И хихикнула.
Пирогов скосил на нее полный страдания, заплывший окончательно глаз и уж было сказал: «Ё…», но почему-то передумал.
— Так, — произнес Сергеев серьезно. — Ничего не понимаю! Какая пигалица? Это что за нежное существо, которое тебя так разукрасило?
Пирогов опять вздохнул и принялся рассказывать, пересыпая речь любимыми идиомами и шипя от боли, когда спирт попадал на открытые раны.
Девочка, лет двенадцати, которая сказала, что ее зовут Агафья, появилась в Каневской колонии два месяца назад, почти в начале весны. Точнее — в марте. Обычная себе девочка-припевочка — голодная, замурзанная, перепуганная, с живыми карими глазенками, густой шапкой свалявшихся в колтун волос непонятного цвета и в смешном клетчатом пальтишке, словно выхваченном из прошлой жизни.
Это клетчатое пальтишко и было той деталью, которая «добила» старого барда. Он моментально взял над сироткой шефство. История у Агафьи тоже была донельзя трогательная. Папу убили военные, кажется, конфедераты. Маму с братиком расстрелял патрульный российский вертолет — они вышли в охраняемую зону газопровода. Так Агафья осталась одна. За десять дней, прячась в оврагах и зарослях кустарника, дрожа от холода холодными мартовскими ночами, голодая и страдая от жажды — родители объясняли, что из больших рек пить нельзя, а ручейки ей не попадались, она прошла больше 150 километров на юго-восток. И вышла на колонию, как по нитке, словно Машенька из сказки про медведей.
— Ты б, старый дурак, задумался, — встряла в рассказ Татьяна, мазавшая Пирогову раны какой-то жирной мазью с резким запахом, скорее всего самодельной. — Ну как ребенок за десять дней может пройти столько по полному бездорожью? Развесил уши…
Сергеев покачал головой.
«Есть многое на свете, друг Горацио…»
Детей в колонии было человек десять, но одинокими они не были. Дети без родителей — это да, но не сироты, это слово в колонии не любили даже произносить. На то, что население будет увеличиваться естественным путем, надеяться не приходилось. Молодежи было раз-два и обчелся. Единственный на всю колонию врач оказался дантистом, а не акушером, но быстро смирился с тем, что профиль придется поменять. Он даже два раза принял роды — больше никто не беременел. Оба младенца родились мертвыми. Может быть, поэтому отношение к детям было трепетное — они были будущим. Старый большевистский лозунг обрел второе дыхание.