Я заглянула в отделение полиции. Народ потянулся, отдельными группками стали подходить мужчины, сдавали отпечатки и, положив в карман зеленую купюру, довольные, отправлялись прочь. Появился Михасевич.
– Не так быстро, как хотелось бы, – сказал он. – Может, давать им по двадцать долларов?
– Не надо, – ответил Порох, – а то будут возмущаться те, кто уже получил по десять. И вообще, эта затея с деньгами не самая лучшая, Марк…
– Я так не думаю, – ответил Михасевич, уверенный в своей правоте. – Люди меня знают, любят мои фильмы, помогут… Я в этом уверен.
Был поздний час, когда шла очередная проработка всех поступивших данных. Слова Михасевича подтверждались – варжовчане, сначала настороженно отнесшиеся к затее с отпечатками, после роликов и объявлений пошли в отделения.
Особняк Марка взяли в осаду журналисты, и мне показалось, что Михасевич и из похищения дочери подсознательно делает себе рекламу. Варжовцы, обычно пустынные ночью, сейчас походили на растревоженный муравейник.
Около десяти часов вечера в особняке Марка появился отец Сильвестр. Священник был в гражданской одежде, вид у него был встревоженный. Заметив меня (я сидела в кресле, бездумно пролистывая журналы со светскими новостями), он воскликнул:
– У меня есть сведения о Насте… Это очень серьезно. Серафима Ильинична, думаю, я знаю, кто похитил девочку!
Я с трепещущим от радости сердцем провела его в кабинет Марка. Тот был не один, а в компании с «лучшим другом» полковником Порохом.
Завидев священника, Михасевич воскликнул:
– Наконец-то, отец Сильвестр! Я вас заждался, где вы пропадали после похорон? Вы должны сейчас же обратиться к жителям, все готово, поехали в студию, заодно в прямом эфире, как и все местные знаменитости, сдадите отпечатки. Личный пример, как вы говорите…
Отец Сильвестр посмотрел на Марка и сказал:
– Я нарушаю тайну исповеди, хотя знаю, что это строжайше запрещено. У нас был разговор, скажу ли я властям о том, что ко мне приходил просить совета убийца, тот, кто виновен в смерти нескольких детей…
– Что… – прошептал, вставая, режиссер, но полковник сделал ему знак не прерывать священника.
Тот в волнении погладил густую бороду и продолжил:
– Он только что был у меня… Я заметил его еще на сегодняшних похоронах девочки, он все время порывался подойти к гробу и заглянуть ей в лицо. Я думал, что это кто-то из родственников.
– Это он… – шептал Михасевич, весь напрягшись, слушая отца Сильвестра. Порох, насупившись, смотрел на волнующегося священника.
– А потом, когда все было кончено, он подошел ко мне и попросил исповедовать его. Я сказал, что это не так просто, он должен соблюсти до этого определенный ритуал, но он настоял. Сказал, что у него есть друг, которого неудержимо тянет к маленьким девочкам. Ему нравится… – Священник запнулся: – Он говорил страшные вещи… Очень страшные. Я давно исповедую людей и знаю, когда они лгут, специально, по непонятным причинам, наговаривая на себя. Этот человек говорил правду. Он говорил не о друге, а о себе. Такие ужасные подробности выдумать нельзя.