– Серафима, мне надо с тобой поговорить! Немедленно!
– Марк, – капризно заметила Юлиана, намазывая себе тонкий слой масла на румяный тост, – в чем дело? Я не в курсе каких-то событий? Почему отменили сегодняшнюю съемку? Ведь должна идти сцена заговора…
– Декорации не готовы, – отрывисто пояснил Михасевич.
– Еще вчера они были готовы, – возразила Юлиана. – Настя, почему ты не ешь кашу? Она полезна тебе!
Девочка с гримасой отвращения отодвинула от себя тарелку, в которой дымилась овсяная каша, и ответила:
– Мам, а где оладья с малиновым вареньем? Я не хочу кашу, она в животе колется!
– Не капризничай, – заявил Марк. – Ешь, что подают!
– Марк, в чем дело? – Юлиана отпила кофе из фарфоровой чашки. – Ты сегодня кипишь, срываешь на мне и дочери злобу.
Появился Кирилл, который молча, ни с кем не здороваясь, уселся как можно дальше от отца. Марк уставился на сына и сказал, словно в пустоту:
– Так, а ты почему еще не в школе? Уже десятый час, а занятия у вас начинаются в половине девятого!
– Нам сегодня ко второму уроку, – нехотя ответил подросток, схватил булку и скрылся, явно во избежание дальнейших вопросов.
– Скажи своему сыну, чтобы вел себя, как подобает. – Юлиана поцеловала Настю. – А то он весь в тебя, такой же мрачный и беспардонный. И научи его, наконец, говорить «Доброе утро!».
– Мамочка, почему ты не любишь Кирюшу? – с детской непосредственностью спросила Настя. – Он мой старший братик…
– Живо кушай кашу, – ответила, поморщившись, Понятовская, оставив вопрос дочери без ответа.
Мне было дозволено съесть три булочки и выпить две чашки кофе. Марк с мрачной миной наблюдал за мной. Я в легком замешательстве протянула ему надкушенную булочку и спросила:
– В чем дело, Марк, ты хотел съесть ее?
– Серафима, пошли, – Михасевич поднялся из-за стола. – У меня есть к тебе серьезный разговор.
Обычно я никому не позволяю разговаривать с собой в подобном тоне – еще бы, я, сама Серафима Ильинична Гиппиус, никому не подчиняюсь, и никто не может, как собачку, позвать меня за собой. Никто – за исключением моего бывшего супруга Марка Михасевича.
Я повиновалась. Мы проследовали по холлу, и режиссер привел меня к зимнему саду. Мы вошли туда, Марк прикрыл за собой дверь, повернул ключ. Меня обволокли тяжелые, насыщенные запахи тропического леса: цвели орхидеи, влажность была максимальной, температура выше тридцати.
– По крайней мере здесь, Фима, я могу быть уверен, что нас не услышат посторонние, – сказал Михасевич, прохаживаясь вдоль высаженных в грунт растений. Сад был достаточно большим по площади, из мраморной чаши в виде цветка лотоса бил небольшой, искусно подсвеченный фонтанчик. – В моем доме слишком много ушей. Смотри, что сегодня утром пришло на имя Юлианы. Только с тобой я и могу поговорить об этом откровенно. Новое послание!