— Еще полчасика и мы будем дома, — говорит старик, наклонив большую белую голову к внуку. — Ну-ка, Васютка, спой нам песенку.
— Какую? — тихо спрашивает мальчик, не сводя с меня глаз.
— Давай свою любимую.
Васютка о чем-то задумывается и неторопливо, тонким голосом, нежно запевает:
Вновь в осенней, небесной дали
Прорыдали навзрыд журавли.
И заря на холодный восток
Опустила кровавый венок.
Бродит ветер по сопкам один,
Треплет пряди ковыльных седин.
Грустно мне в этот ранний рассвет
На осеннее небо смотреть…
Мальчонка поет так вдохновенно, с такой неподдельной печалью выводит вибрирующим голоском тоскливую мелодию, что я очень скоро оказываюсь во власти настроения певца. В груди что-то заныло, я беспомощно смотрю на попутчиков. Старуха-«монашка» и толстухи с изумлением молчат, даже дядька-весельчак застывает с открытым ртом, так и не донеся до него бутылку с пивом. Становится тихо во всем вагоне.
…И, как вянет подснежник живой,
Опрокинулся я головой.
Пусть надрывно кричат журавли
В бесконечной лазурной дали.
Пусть они за меня допоют
Про души моей тихий уют.
Мальчишка замолк, и только слышно, как стучат колеса вагона. «Монашка» торопливо копается в огромной хозяйственной сумке, вынимает крупное яблоко, протягивает мальчику и дребезжащим голосом говорит:
— Смотри: какое красненькое яблочко! Угощайся, Вася.
Вася за яблоком не протягивает руку, а молча смотрит куда-то в сторону.
— Маленький, а не по возрасту гордый, — замечает одна из толстух.
— Васютка слепой, — вдруг тихо, но внятно произносит дед. Он берет с дрогнувшей ладони старушки яблоко и ложит его в руку внука.
«Спасибо», — благодарно улыбнулся мальчик невидимому для него человеку.
А вокруг все молчат и как-то виновато смотрят на Васютку, только дед гладит его по светло-русой голове и что-то неопределенно мычит, думая о своем.
Вот и следующая станция. Дед, попрощавшись с нами, берет внучонка на руки и идет к выходу. Снова в окне мелькают перелески, поля, стучат колеса поезда. Я смотрю на вечереющие дали, утонувшее в березняке солнце, расплескавшее на облака червонное золото последних лучей, на тускнеющую синеву озер и малахитовый блеск прибрежных лугов. Теперь проплывающий передо мной мир имеет какую-то особую значимость. Словно остро чувствуя кратковременность пребывания в этом мире, я пытаюсь напоить свои глаза всеми красками и оттенками, которые гармонично и невыразимо разлились в единой музыке радости и печали. И в эти минуты меня поразило осознание бессмертия тьмы и мгновенности света в человеческом существовании. Появился человек — мелькнул в его глазах день, умер — и вечная ночь. Жизнь человека — это ничтожно малый промежуток между несуществованием и несуществованием, и поэтому с бездонной скорбью чувствуешь, как нелегко, когда этот промежуток проходит во тьме, как у мальчика Васютки, без закатов и рассветов, без лесов и полей, без солнца и неба.