Андрей Гребнев, поэт, хулиган, человек холерического темперамента проживет совсем недолгую жизнь. Он изумлял, подавлял, возмущал и злил всех, кто с ним соприкасался. Но он обладал несомненным даром вести людей, заводить их. Жвания пишет, что он много пил и употреблял барбитураты. И пил, и употреблял барбитураты, да. Но не эти активности были главными в этом настоящем working class hero, просто ему было всегда мало активности, он, может, хотел от земли оторваться. А уж за власть в отделении Гребнев стал бороться без всяких правил, это уж точно. Он не жалел Жванию, и тут шло в ход все — и то, что у Жвании отец грузин (сторонники Гребнева расписали город к моему приезду надписями «НБП — убей горца!»), и троцкизм Дмитрия, и его соратники по распущенной «Рабочей борьбе» с фамилиями на «ский», и интеллигентность Жвании («На хуй нужны эти интеллигенты! Партия должна не трахать мозг, а работать вместе со скинами!»)… Если бы Жвания был правым и скином, я думаю, Гребнев был бы левым. Стал бы им.
Вокруг Андрея Гребнева уже к концу 1996 года образовалась группа, признающая его за руководителя организации. В ответ Жвания исключил их во главе с Гребневым из Партии (чего по Уставу НБП он не имел права делать) за то, что они пили алкоголь в штабе, но на самом деле — как соперников. Исключенные Гребнев и К° образовали мятежный НБФ — Национал-Большевистский Фронт — и написали мне письмо, где обвинили Жванию в том, что тот превратил отделение в Питере в сборище троцкистов.
Я немедленно выехал в Питер. Собрал общее собрание. Гребнев и его сторонники сели группой. Жвания и его люди — сели вокруг Жвании. Дело могло кончиться дракой. Но драка меня не пугала, меня пугал раскол, который вряд ли мог бы перекинуться на другие отделения Партии, однако раскол во второй по значению организации Партии — это было плохо, очень плохо, дальше некуда. Они стали высказывать свои позиции…
Вот что пишет Жвания об этом собрании:
«Иллюзий у меня не было: разумеется, симпатии Лимонова были на стороне Гребнева. Может быть, Андрей напоминал ему „подростка Савенко“, не знаю. Иногда из-под европейского интеллектуала у Лимонова проглядывал харьковский хулиган с вечно прищуренными безжалостными глазами. То, что Гребнев расист и антисемит, волновало Лимонова меньше всего. Для него важна крепкая ячейка — инструмент политики. Конкретные люди не были важны. <…> Все это продолжалось более трех часов подряд. Иногда мне казалось, что без большой драки дело все-таки не обойдется. Выход из ситуации Лимонов нащупал только в самом конце собрания.