Днем ее уведомили, что их квартира передается одному виолончелисту, дядя которого работал в Центральном Комитете. В пять часов ее освобождали от всех служебных обязанностей как начальника воспитательной системы детских яслей и переводили на должность помощника врача-диетолога в колонию для детей с криминальными наклонностями, расположенную в тридцати километрах от Москвы. Используя все эти факты в качестве трамплина, перед аудиторией, состоявшей всего из одного человека, опершись спиной на взбитые подушки, она в течение двенадцати часов кряду демонстрировала мужу свое красноречие, ни разу при этом не повторяясь, лишь делая время от времени паузы, чтобы вдохнуть воздух.
— Уничтожены, разорены, — ясно, без всякой хрипоты констатировала она ровно в восемь, когда загудели протяжные гудки на фабриках, возвещая о начале рабочего дня. — Мы абсолютно разорены. И за что? За какую-то идиотскую, бессмысленную мазню, в которой никто не понял ни уха ни рыла! Человек хочет быть художником. Бог с ним! Хотя это и ребячество, пусть будет, я ничего не имею против, я не жалуюсь. Человек хочет рисовать яблоки. Глупо? Ну и что из этого! Но яблоки на холсте хотя бы можно понять. Они не имеют никаких политических аллюзий. Яблоки не превращаются в бомбы. Но эта… эта голая сука… Для чего она? Какое она имеет отношение ко мне? Какое, я спрашиваю?
Онемев, Баранов во все глаза смотрел на жену, подперев подушкой голову.
— Ну, давай! — обратилась к нему Анна. — Давай, скажи хоть что-нибудь! Нельзя же быть вечным молчуном. Скажи хоть что-нибудь! Одно слово…
— Анна, — произнес наконец срывающимся голосом расстроенный Баранов, — Анна… прошу тебя… — Он явно колебался; хотел сказать ей: «Анна, я люблю тебя», но передумал.
— Ну? — подталкивала она мужа. — Ну, что скажешь?
— Анна, не будем терять надежды. Может, все еще образуется.
Анна окатила его ледяным взглядом.
— Здесь, в Москве, никогда и ничто не образуется. Никогда! Заруби себе на носу!
Оделась и поехала в детскую колонию, на свою новую работу в качестве помощника врача-диетолога на кухне.
Все предсказания Анны в скором времени полностью подтвердились. Те злобные нападки, которые обрушились на голову несчастного Баранова во всех газетах и журналах Советского Союза, превращали статью Суварнина в беспредельную хвалебную песнь. Нью-йоркский журнал «Новые массы», который никогда прежде не упоминал имени художника, вдруг напечатал на одной целой странице выполненный пером Клопоева рисунок головы Сталина, а на противоположной — яростную критическую статью о Баранове, называя его «предателем рабочего класса всего мира, развратником на манер западных толстосумов, любителем сенсаций с Парк-авеню, человеком, которому только сидеть дома и рисовать карикатуры для журнала „Нью-Йоркер“». В следующей статье какой-то писатель, который впоследствии принял католическую веру и стал работать для киностудии «Метро-Голдвин-Майер» и писать сценарии о какой-то поп-звезде, тоже не преминул воспользоваться «делом Баранова», чтобы напомнить всем, что первым провозвестником социалистического реализма был сам великий Микеланджело.