Он приблизился к Воронцову и положил ему руку на плечо.
— Я всегда ценил твои слова, Семен Романович, они идут от самого сердца, а сердце твое полно любви к отечеству… Прошу тебя писать мне, как писал раньше. Всегда помню, что сказал о тебе Суворов: «Тактика его должна быть в кабинетах всех государей».
С этими словами он отпустил Воронцова.
Если бы Семен Романович не знал Александра Павловича, он бы счел, что принят милостиво и доверие к его словам неколебимо. Но он знал Александра, знал, что тот лукав и фальшив, что царь мог выказывать собеседнику ласку и гнев, доверие и подозрительность, строгость и снисходительность — и все это было только маской.
«Что ж, — думал Воронцов, — пусть так, но, правду говоря, такие качества годятся против двуличия и коварства Меттерниха, против хитрости и низости Талейрана, против самого сатаны, что, впрочем, кажется, одно и то же…»
Аудиенция, которая была дана Воронцову, решила и судьбу Можайского. Семен Романович просил оставить его при себе для разбора важнейших бумаг своего архива. Но дело было не только в архивных занятиях. По старой привычке, которая была обычаем в те времена, Александр хотел знать о настроениях в Лондоне, состоянии умов и о политических новостях не только от своего посла. Можайскому было приказано читать журналы и газеты, бывать в палатах и составлять докладные записки. Они посылались Александру в пакетах, запечатанных личной печатью Воронцова.
Так Семен Романович, сам того не зная, причинил горе Можайскому. Надежды на отпуск или на отставку не стало. Хорошо было только то, что жизнь в Лондоне уже не была связана с посольством и не было докучливых обязанностей чиновника при посольстве. Теперь можно было не являться на рауты и приемы, не бывать на длинных и тоскливых обедах, не развлекать Дарью Христофоровну светской болтовней. Можайский переехал в дом Воронцова на Лэйстер-сквер и почти не заглядывал в посольство.
С каждым днем тягостнее становилась жизнь в Лондоне, и все больше тянуло на родину. В библиотеке Воронцова в одиночестве Можайский думал о том, что чувство долга, которое не позволяло ему добиваться отпуска или отставки, в сущности говоря, обмануло его. «Дела, требующие важности и тайны», бумаги, составляемые им, попадали в руки Нессельроде и, видимо, не имели для того никакого значения.
Можайский говорил себе, что его совесть чиста: он исполняет свой долг и служит не Нессельроде, не императору Александру, а родине, отечеству. Он видит и знает, как действуют во вред России здешние государственные люди, и обязан писать о том, раз ему приказано. Ведь ради этого он отказывается от счастья…