— Верьте мне, что и я хочу того же, — чуть слышно сказал Можайский. — Но разве я принадлежу себе? На мне мундир, я не ищу ни славы, ни почестей, я исполняю мой долг, и если бы не это… — Голос его прервался: ему было неприятно делать эту женщину поверенной своих тайных мыслей.
— Я умолкаю, — сказала Анеля, — не мне говорить вам, как должно поступить, но война кончилась, и вы можете просить об отпуске или отставке…
— Сейчас это невозможно.
— Я не спрашиваю у вас причины. Но я хочу, чтобы вы знали… Я — леди Кларк, жена англичанина, но это не значит, что этот туманный остров стал моей родиной. Ни мой муж, ни его друзья не думают об этом. Я часто слушаю, как они холодно и жестоко судят о судьбе Польши, решают, как разорвать ее по частям… Я все еще считаю Польшу второй родиной.
— Они заботятся только о том, чтобы Россия не слишком усилилась.
— А вы думаете, что надо принести польские земли в жертву честолюбию Александра? Пожертвовать ее независимостью, чтобы Александр был конституционным королем в Польше и самодержцем в России?
— Нет, не об этом я думаю. Польша — ворота России, через эти ворота вошел Наполеон, разоривший наши западные губернии. Что ежели другой Аттила вздумает повторить поход Бонапарта? Австрия и Пруссия давно хотят поживиться польскими землями!..
Так неожиданно их разговор от сердечных дел перешел к делам политическим, и, только когда Можайский стал прощаться. Анеля сказала:
— Помните: вас любят. Всегда, вечно, только вас… Помните это.
Три дня спустя пришла почта, и в ней были долгожданные вести от Федора Волгина. В ней было и письмо — небольшой листок, исписанный тонким почерком.
«Александр Платонович, — писала Катенька, — цепь несчастий разлучила нас навсегда. Вы никогда не спрашивали меня, как случилось, что я стала женой француза. Однажды мы увиделись мельком в Париже, и вы холодно поклонились мне и отвернулись. Я видела вас еще раз, но вы не видели меня или сделали вид, что не видите. Потом встреча в Грабнике. И опять вы ни о чем не спросили меня, я тоже молчала. Сейчас я могла бы тоже промолчать, но сердце велит мне: «Скажи все, о чем думала все эти годы, ночи и дни».
Вы оставили меня шестнадцатилетней. В доме тетки я росла сиротой. Не хочу дурно говорить о покойнице, но вы сами знаете, сколько горя и слез принесла она своим дворовым, своим крепостным людям. И сколько слез пролила я от незаслуженных обид, унижений, придирок. Я ждала вас, я помнила наши клятвы, но в Петербурге среди тех, кто сложил голову под Фридландом, назвали и ваше имя. Я едва не помешалась от горя. Что ж сказать далее? В посольстве Коленкура был Лярош. Он увидел меня и был со мной ласков и добр. Когда настала пора возвращаться в Святое, к тетке, предстала предо мной вся моя жизнь — обиды, унижения. Лярош ездил к моим кузинам чуть не каждый день, они жалели меня. В день, когда Лярош просил моей руки, они радовались за меня, зная мою горькую участь. И я, семнадцатилетняя, решилась на этот брак. Русская девушка стала женой француза… Подумайте, Александр, как я росла. В доме тетки почти не звучала русская речь. Моей тетушке Париж был милее Москвы. Я, русская девушка, думала по-французски, дворовые девушки выучили меня русскому языку, и если я, Катрин Лярош, осталась русской — это потому, что никогда не умолкал во мне голос родины…