И даже он, всезнающий и вездесущий, не мог предвидеть того события, которое внезапно перевернет все его расчеты. 22 февраля 1815 года порвалась паутина ухищрений Талейрана, рухнула созданная им «конвенция». Наполеон высадился в бухте Жуан и три недели спустя ночевал в Париже, в Тюильрийском дворце.
…Небесный голос кастрата Лючиано все еще звучал под вековыми сводами собора святого Стефана, и, коченея от холода, конгресс слушал траурную мессу, которой, казалось, не будет конца…
Александр искоса поглядел на англичан, — на лицах их была неодолимая скука. Ему вспомнились рассказы екатерининских вельмож о турецкой войне и о 1791 годе. И тогда англичане грозили войной, а его бабка Екатерина говорила: «Посмотрим, хватит ли у господина Питта храбрости начать с нами войну». В тот год в Лондоне народ писал мелом на стенах домов: «Не хотим войны с Россией!»
Не стали воевать из-за Турции, не будут воевать из-за Саксонии и Польши. Главное — твердость.
Почти четыре года Можайский не был в Петербурге.
По-прежнему на Невском слонялись франты, одетые так, как будто они только что вышли от знаменитого парижского портного, по-прежнему по Невскому мчались запряженные четверкой цугом кареты. Прижимаясь к обочинам, проезжали коляски деловых людей — купцов, докторов, ездивших на паре. Впрочем, у Можайского не было времени узнать поближе петербургскую жизнь. Пробыв два дня в столице, он уже мчался по дурной, уложенной кругляками-бревнами дороге на Москву. Рядом была новая, только что законченная дорога, но ее берегли для проезда государя.
Вечер застал его в Чудово. Двор гостиницы был заставлен каретами на полозьях, крытыми возками, казаки водили по двору коней. В прихожей суетились лакеи. Можайский приметил знакомого адъютанта, который сказал ему, что сопровождает в Петербург московского главнокомандующего.
Комнаты в гостинице были все заняты главнокомандующим и какой-то важной особой, взявшей лучшую из всех комнат и не уступившей ее даже главнокомандующему.
В ресторане Можайскому удалось добыть скромный ужин — курицу и бутылку сомнительного рейнвейна. Столы были заняты проезжающими, Можайскому предложил сесть за стол пожилой иностранец в очках, оказавшийся швейцарцем, врачом из Цюриха. Они вступили в разговор, швейцарец тотчас рассказал, что он домашний врач одного русского графа, что граф не выходит из своей комнаты, что он погружен в свои ученые труды.
— Мы здесь второй день, граф не торопится в Москву. Утром он гулял по лесу, чуть не по пояс в снегу. Потом переоделся и, позавтракав, заперся у себя.