Можайский встал и, как ни была для него интересна беседа с Мамоновым, стал прощаться. Неодолимое чувство влекло его в Васенки. Мамонов нисколько не удивился внезапному отъезду. Он пожал руку Можайскому, отодвинул нетронутый ужин, встал и ушел к себе.
В ту минуту, когда Можайский усаживался в возок, к нему, кутаясь в шубу, сбежал швейцарец, врач Мамонова.
— Граф просил вас, когда будете в Москве, пожаловать к нему в дом у Петровских ворот и жить, сколько вам будет угодно.
Можайский просил передать благодарность. Швейцарец вздохнул и с грустью сказал:
— Не радует меня мой добрый пациент… В иные дни он мне кажется мудрейшим из мудрых, а в иные дни он совсем безумный. Я очень привязался к нему, но, правду говоря, боюсь за его рассудок.
Лошади рванули, возок выехал из ворот.
Тройка мчалась по дороге к Новгороду. Можайский долго еще думал об этой встрече и стихотворении, которое ему прочитал Мамонов. Нет, конечно, он в здравом уме и, подобно своему великому соотечественнику Радищеву, — зрит сквозь века. Несчастье Мамонова — его богатство. Родичи его ждут не дождутся наследовать ему или при жизни похитить его богатство, объявив его безумным… Он не безумец, а видит будущее… «Слово наших времен — свобода…» Слово будущего.
Вот уже полгода Федор Волгин на родине.
Его увезли в чужие страны подростком. Он возвратился взрослым, грамотным, вольным человеком. Был на войне, видел Лондон и Париж, проехал много городов. Возвращаясь на родину, в первом русском городе он увидел триумфальную арку. На ней было начертано: «Храброму российскому воинству». Сто триумфальных арок были воздвигнуты в городах, лежавших на пути русских войск из-за границы.
Волгин не раз обгонял возвращающиеся полки. Шли победители, шли освободители Европы — те, кого встречали с цветами в городах Тюрингии, Силезии, Богемии. Они шли по родной земле. Леса пламенели осенним золотом. Издалека, из окрестных деревень, сбегался народ, собираясь по обочинам дороги. Крестьяне и крестьянки глядели в загорелые лица солдат, на шрамы и рубцы на мужественных лицах воинов, выносили им хлеб, молоко, квасок. Окрестные помещики приезжали на бивуаки, звали к себе офицеров. К ним ехали охотно, предвидя славный ужин. Приятно было чувствовать себя дорогими гостями, рассказывать о сражениях, о своих подвигах, действительных и мнимых, о чужих землях, о мирных победах над хорошенькими парижанками.
Человек богатырского сложения, одетый в немецкое платье, с георгиевским крестиком в петлице сюртука, тоже привлекал внимание людей. Пока станционный смотритель с удивлением рассматривал подорожную, подписанную российским послом генерал-адъютантом князем Ливеном, данную крестьянскому сыну мещанского сословия Федору Иванову Волгину, пока меняли лошадей, Волгин с любопытством читал «Правила для проезжающих на почтовых лошадях». Из сих правил он узнал, что проезжающим строго запрещается чинить станционным смотрителям притеснения и оскорбления или почтарям побои. Узнал Волгин, что за такие поступки будет взыскиваться по двадцать восемь рублей и одной седьмой копейки серебром за каждый в пользу почтовой экономической суммы; что «почтарь не должен гнать скорее лошадей против положенного времени, а в случае понуждения его к тому побоями, он оставляет едущего на дороге или, по прибытии на станцию, доносит о том почтовому начальству, которое, в случае неответственного состояния виновного, предоставляет его местному начальству».