Шон переписывался с Янни Нимандом и Яном Полем Леруа. Эти двое стали политическими союзниками в Трансваале и уже осторожно нажимали на Шона, чтобы он присоединился к ним. Они хотели, чтобы он организовал нечто вроде их Южно-Африканской партии в Натале и возглавил ее. Шон упирался. Пока рано, отвечал он, может, позже.
Раз в месяц он получал длинное письмо от Джона Ачесона и отвечал на него. Ачесон вернулся в Англию и принимал благодарность нации. Теперь он был лорд Кейстербрук и со своего места в Палате лордов информировал Шона о настроении английского народа и о делах государства.
Иногда, чаще, чем это полезно для здоровья, Шон думал о Руфи. Потом сердился, печалился и чувствовал страшное одиночество.
Тогда ему не спалось, он вставал ночью и уходил в дом радушной вдовы железнодорожного десятника, жившей в одиночестве у линии.
Тем не менее он полагал, что счастлив, до тех пор пока в начале сентября 1903 года не получил открытку следующего содержания:
«Мисс Буря Фридман надеется иметь удовольствие видеть полковника Шона Кортни, кавалера Креста Виктории и ордена „За выдающиеся заслуги“, на приеме по случаю своего третьего дня рождения 26 сентября в 4 часа дня. Питермарицбург, Чейс-Уэлли, дом Голдбергов».
В правом нижнем углу красовался чернильный отпечаток пальца размером с трехпенсовую монету.
24 сентября Шон поездом отправился в Питермарицбург. Дирк вместе с Адой снова вернулся в свою прежнюю комнату в доме на Протеа-стрит.
Ночью Мэри не спала и слушала его плач. Их разделяла только тонкая деревянная перегородка. Дом Ады не был рассчитан на то, чтобы содержать мастерскую и общежитие для девушек. Ада справилась с этой трудностью, разделив широкую заднюю веранду на комнатки, в каждой из которых помещались только кровать, шкаф и раковина для умывания.
В одной из таких комнаток спала Мэри, а в соседней оказался Дирк.
С час она лежала без сна, слушала его плач и молилась, чтобы он наконец устал и уснул. Дважды ей казалось, что ее молитвы услышаны, но каждый раз тишина длилась всего несколько минут, а потом сдавленные рыдания возобновлялись. И каждый раз словно раскаленные иглы вонзались ей в грудь, и она до боли сжимала кулаки.
Дирк стал центром ее существования. Он был маяком в пустыне ее одиночества. Она любила его с одержимостью, до преклонения, ведь он был так молод, так прекрасен, так чист и прям.
Она любила ощущение от его кожи и пружинистость его волос.
Глядя на Дирка, она забывала про собственное лицо. Про свое некрасивое лицо в шрамах.
Месяцы их разлуки стали для нее временем страданий и мрачного одиночества. Но вот он вернулся и снова нуждается в ее утешении. Полная любви, она выскользнула из кровати и остановилась – вся ее фигура выражала стремление помочь, выразить сочувствие. С тем же сочувствием к ней отнесся лунный свет, пробившийся сквозь сетку от комаров. Он затушевывал шрамы, уродовавшие ее лицо, показывая, каким оно могло бы быть. Ее двадцатилетнее тело под тонкой ночной сорочкой было молодым, полногрудым, его красоту не портили шрамы, как на лице. Юное тело, мягкое тело, одетое в лунный свет, блестяще-белое, как тело ангела.