Хирург покосился на девушку. Она поспешно спрятала волосы под косынку и улыбнулась.
— Ну так что же произошло с вашим дядей? — спросил он, внимательно рассматривая свои ладони. — Вывихнул руку?
— Ногу, доктор, понимаете, ногу. — Посетительница произнесла это негромко, но твердо.
Лещевский подошел к ней, стряхивая на ходу воду с пальцев, и спросил почти грубо:
— Ну и что? Что я могу сделать?
— Ну а как же? — растерянно проговорила девушка. — Кто же другой может помочь?
Врач быстро опустил глаза и отвернулся. Он стащил с плеч халат и, повесив его на вешалку, подошел к открытому окну.
В сквере перед больницей не было ни души. Истомленные за день солнцем чахлые липы бросали на желтую, выгоревшую траву жиденькую тень. В кирпичном заборе, отгораживающем больницу от улицы, зияла дыра. Мелькали прохожие, чаще всего немецкие солдаты, обутые в пыльные сапоги.
Незнакомка подошла к хирургу.
— Доктор, у него что-то с ногой… не знаю что…
Вся ступня разбита. Вся…
Она думала, что врач обернется и станет расспрашивать, но Адам Григорьевич продолжал молча смотреть в окно. Она видела только его затылок, наверное, давно не стриженный, темные волосы густо переплелись и спускались за воротник по желобку на шее мягкой косичкой. И почудилось ей в этом затылке что-то неуловимое, детское и, пожалуй, беззащитное, как у маленького веснушчатого Витьки, двоюродного брата, приезжавшего на лето в гости из Минска. И было удивительно, что этот беззащитный затылок принадлежит такому высокому широкоплечему мужчине с огромными, тяжелыми руками.
— Как вас зовут? — спросил он, внезапно обернувшись.
— Аня.
— Так вот, Аня. Я не могу… Нет лекарств, ничего нет. Да и какой смысл? Умирают тысячи…
— Но, Адам Григорьевич?.. — Она хотела сказать, что врач не может, не имеет права говорить так, что какой же он доктор, если отказывается помочь раненому.
— Извините, Аня, мне надо идти.
Не глядя на ошеломленную девушку, Лещевский вышел из комнаты.
В растерянности постояв посреди операционной, Аня бросилась на улицу.
— Шкура, сволочь! — бормотала она, чувствуя, что вот-вот заплачет. Трус несчастный, шкура!..
Девушка хотела было вспомнить еще какое-нибудь ругательство, но ничего не приходило в голову. Пробежав несколько кварталов, она остановилась, чувствуя, что не имеет права вернуться домой без врача. «Что я отвечу? Что? Нет-нет, надо что-то придумать. Не могу я рассказать ему это», думала она, вспоминая лицо Алексея, страшные почерневшие пальцы на ступне. И голос, когда он определил: «Газовая гангрена».
Ей запомнился больше всего голос. И безнадежность.