Зоэ утверждала, что он не знает ее силу, и возможно, она права. Возможно, он всегда принимал упорство за упрямство. А может быть, Зоэ просто выросла, а он не заметил. И если он не знает ее силу, она, скорее всего не знает его слабость. Никто не знает.
Весь мир его семьи держался на его плечах и плечах отчима. Мерсер не мог позволить себе ни слезинки, даже когда мать спала, когда весь дом погружался в тишину.
Именно в эти минуты удушающее чувство утраты накатывало на него. Он плакал по своему брату, по полному сил неунывающему жизнелюбу и, возможно, безмолвно оплакивал то, что почти получил, а теперь потерял, и чего поклялся никогда не желать.
Он не сознавал, что перестал заниматься ногами Робина, пока не ощутил на себе пристальный взгляд Зоэ, настойчивый и бесстрашный.
— Не воображай, Мерсер, будто я не знаю, что ты чувствуешь. — Она снова взяла в руки суповую чашку. — Ты командуешь почти всем и всеми вокруг, но даже ты не можешь справиться с невыносимой болью.
Ее слова полоснули лезвием бритвы и были так близки к истине, что он проглотил резкое возражение. Вместо этого он скользнул взглядом по почти безжизненному телу Робина.
— Что пользы моему брату от моей невыносимой боли? — наконец сказал он. — Скажи мне, Зоэ. Я живой, хожу на двух ногах, а он… он, возможно, никогда не будет.
Она отставила чашку и вытерла руки об халат.
— Ты не можешь винить себя. Я так сожалею, Мерсер, так сожалею, что и выразить не могу, обо всем, что я сделала, чтобы Робин оказался в таком ужасном положении. Но ни я, ни ты не заставляли его садиться на лошадь. Он был пьян, слишком пьян, чтобы ехать верхом, и, очевидно, я была единственной, кто видел это.
Мерсер ухватился за столбик кровати, пальцы стиснули дерево.
— Зоэ, только… не надо…
Но она поднялась и подошла к нему.
— И я скажу тебе, о чем я не жалею. — Ее голос дрогнул. — Я не жалею, что отдалась тебе.
— Зоэ, пожалуйста…
Он закрыл глаза, молясь, чтобы она не коснулась его. Это адская мука заходить сюда много раз в день, чтобы увидеть едва дышащего брата и женщину, по объятиям которой он тосковал.
Ее голос был столь же нежен, как прикосновение.
— Ты можешь сожалеть, и если так, я приму это как наказание, которое должна понести, — продолжала она, ее маленькая прохладная рука легла на его щеку. — Но я не жалею, никогда не пожалею. Не мы довели Робина до травмы:
— Зоэ, я не знаю. — От ее прикосновения он собрал волю в кулак и не узнавал собственный голос. — Я не знаю, что случилось со всеми нами. Я знаю только, что мой брат едва жив, и не могу вынести мысли о его потере.