Открытие оглушительное. Тиль ощутил ядреную смесь безграничного восторга и глубочайшего разочарования. Срочно требовалось поделиться хоть с кем-то обретенным знанием. Он показал на древо Мусику, но мотоцикл остался равнодушным. Зато с пола послышалось удивленное мяуканье. Мотька изучал древо судьбы золотистыми глазищами.
– Опять уставился, котяра? – раздраженно бросила Тина, поднимаясь с кровати. – И чего ты там видишь? Сардельки в сметане мерещатся?
Взяв рамку, она всматривалась в фотографию не очень красивого мужчины лет за пятьдесят, с узкими злыми глазами и неприятной формой лысого черепа.
– Папка, родной мой, – прошептала овечка. – Плохо мне. Трудно... Не хватает тебя... Я бы уселась к тебе на колени, обняла, ты бы погладил по голове и сказал: «Ах ты, хулиганка моя бесценная, кровиночка моя, гордость моя, наследница». Так, как ты, никто говорить не умел. И никто мне не нужен, кроме тебя. Я знаю, ты самый добрый и лучший, я не верю тому, что сказал тот придурок. Никогда не поверю. Как мне плохо. Папа... Папочка... Прости меня... Я...
Девочка совсем не умела плакать, жалкая слезинка укатилась по крылышку ноздри. Но у ангела что-то сдавило в том месте, где у Толика билось сердце. Древо судьбы с тропинками, ведущими в предначертанное, растаяло. Осталась овечка, одинокий и несчастный ребенок, росший в заботе и счастье и вдруг выброшенный на холод, как ненужная собака. Зябко, страшно, она выставила иголки и пытается защититься, делает что может. У нее есть все, кроме главного, что не купить за все деньги папы.
Что же делать ангелу между овечкой и великим безразличием?
Поцеловав фотографию и засунув кулон за подушку, Тина свернулась под одеялом. Вспрыгнув в ноги хозяйке, Мотька пригласил ангела устраиваться, как дома.
Тиль присел на краешке.
Овечка засыпала быстро, словно проваливалась. Задышала ровно и тихо.
Поискав, Тиль обнаружил, что у него не осталось ненависти. Она исчезла начисто. Даже не заметил, как растворилась. Была – и нет. В той жизни Толика швыряло из крайности в крайность, мог обижаться отчаянно и навсегда, но стоило обидчику поднять лапки вверх или скроить жалостливую мину, пыл пропадал. Толик забывал обиду легко, как денежные долги. Он считал жалость самым крупным своим недостатком, скрывал, как мог, отчаянно боролся, но порок всегда побеждал. Жалость брала верх над смыслом. Друзья это знали и бесцеремонно этим пользовались. А Толик прощал в очередной раз. Но ангелу зачем жалость? Зачем жалеть, когда есть древо судьбы? Там жалости незаметно.
Тиль украдкой взглянул на перышко: свежих штрафных не добавилось. Наверное, ангелу не запрещается жалеть. Хотя, жалея, трудно управлять овечкой. Чего там, она и так неуправляема.