Многие красноармейцы и командиры из латышей давно уже воевали не за идею коммунизма, а за деньги. Весьма полновесные, в царских червонцах. Им ждать милости от белых не приходилось: всех пленных латышей относили к наемникам, воюющим на чужой земле. Тем более что Латвия уже была признана Антантой как независимое государство.
Капитан Саня Курской, с обмотанной ржавыми бинтами культей левой руки (оторвало кисть), мелово-белый от потери крови, накачанный морфином, размахивая здоровой правой и выкатывая страшные наркотические глаза, кричал:
– Эй, рязань косопузая, выходи. Кто хочет к нам, зачислим. Отличишься – погоны дадим. Еще раз отличишься – в унтера пойдешь, лычки на плечи, медаль на грудь. Выходь, русопятые, не бойсь, я сам из мужиков. У нас половина таких, как вы.
Русопятые выбирались из толпы, подходили к капитану, со страхом глядели на него и старались не замечать два пулеметных расчета по обе стороны Курского. Переход рядовых пленных от одной стороны к другой был делом обычным в Гражданской войне. Всем не хватало штыков.
– Ну дуйте из кошары на перепись! – приказал «новобранцам» капитан и, как только те вышли за пределы загона, дал знак пулеметчикам.
Две с половиной сотни латышей приняли на себя свинцовые струи. Сквозь трескотню «максимов» было слышно, как пули бьют в плотную массу тел, будто в дерево. Когда все пленные полегли, заливая кровью неровную, выбитую овечьими копытами землю, капитан, срываясь на хрип, закричал:
– Кто живой, не бойсь, вылезай. Отпущу.
Поднялись двое. Оба были словно перекрашены в алый цвет. Даже русые волосы порыжели, сбились в комки.
– Хотите – идите к своим, хотите – оставайтесь у нас, – сказал Курской и отвернулся.
Один, пошатываясь, зашагал из кошары на север, в дымы. Второй подошел к Курскому и стал рядом. Почему? А кто знает. И расспрашивать не станешь.
А в четырех верстах от Днепра, возле местечка Терны, латыши в это самое время расстреливали на краю яблоневого сада пленных офицеров из «команд удальцов». Определяли на глазок – по лицам, по рукам, по говору. Тех, кого отнесли к рабочим или крестьянам, отогнали в сторону. Остальных расстреливали. Шеренгу за шеренгой, постепенно отодвигаясь назад, чтобы не было завалов из трупов. Экономно, по одному патрону на пленного. Известно, латышские стрелки промахов не знали. Но на всякий случай, когда со стрельбой было покончено, всех лежачих добили штыками. Тоже очень точно и неспешно, с европейской аккуратностью. Гражданская война…
Настоящей стихией Владислава Барсука был ближний артиллерийский бой со скорострельными и подвижными полковыми пушками. От хуторка Тальникова – три хатки да ветряк с полуоборванными, как у бабочки, маховыми крыльями – он кинулся в самую гущу, в дымы и пожары. Оглохший, измазанный кровью, страшный в своем остервенении, в упоении, в пренебрежении к своей и чужим жизням, он выскочил навстречу пробивающимся на помощь латышам бойцам Пятьдесят второй стрелковой красной дивизии.