Это их старая клятва. Она склеила зарождение первого, детского еще чувства, которое, оказывается, жило в Наташе все эти годы. Может быть, и в нем оно жило, но он постарался избавиться от него, потому что оно мешало заниматься тем, что он считал тогда самым важным для себя.
Все они привыкли смотреть на Наташу как на помощницу Старцева, подпольщицу, товарища, который должен заниматься выполнением заданий и в том находить свое счастье. Но в Наташе жила тяга к любви, самоотдаче, и она вынуждена была скрывать это. И, наконец, какой-то несчастный (или счастливый?) случай пробудил все, что она пыталась задавить, что она считала второстепенным, не нужным для своей роли подсобной работницы революции.
Они хотели превратить ее в Землячку! До чего же они, строители нового, прекрасного мира, были ограниченны в отношениях друг с другом, они видели в людях прежде всего функцию, превращая жизнь в учебник математики – пусть высшей, но все-таки математики!
Кольцов был рад тому, что Наташа узнала хотя бы частичку, может быть, иллюзорную, но все же частичку женского счастья. И в то же время он испытывал чувство ревности к неведомому ему В., который умел любить открыто и страстно, и чувство потери, потому что, будь он более прозорливым и непосредственным, он понял бы состояние Наташи и, кто знает, возможно, случилось бы так, что они оба были бы счастливы… возможно… возможно…
И еще он подумал о Лене, которая, несомненно, любит его и которую он может одарить лишь редкими минутами почти случайных встреч. Эта дурманящая, загадочная тяга, которая заставляет их, видя друг друга, забывать обо всем, – не есть ли это редчайший дар судьбы, который он воспринимает лишь как школьные переменки в его такой серьезной, такой ответственной деятельности?
Когда они ранним утром подъезжали к Харькову, Павел спросил у Гольдмана:
– Исаак Абрамович, вы справитесь с этими двумя мешками? Тут, кстати, любопытные бумаги. Одну тетрадку, эдакий неподъемный гроссбух, я забрал с собой. – Он похлопал по своей планшетной сумке. – Все вам легче будет.
Гольдман заморгал своими белесыми ресницами, усмехаясь.
– Вы, конечно, хотите пересесть в Люботине на мерефскую ветку? – спросил он. – Уж оставьте адресок, а то, я боюсь, с вами опять что-то случится.
Кольцов улыбнулся.
– В том, что вы знаете адресок, я уверен. И обещаю, что со мной ничего не случится.
– Отпускаю. Не более чем на сутки, – сказал Гольдман. – За мешки не беспокойтесь. Во-первых, меня будет встречать мотор, а во-вторых, я хоть и нескладный человек, но крепкий и выносливый.