Издевается. Откуда у меня «штука»? Сейчас я его порадую тем, что даже ста рублей у меня нет. Захарчик прощается с нами, идет в метро.
— Ну, пошли. Пешком минут десять.
— Подожди, у меня всего пятьдесят рублей. Я больше не смогла… достать.
— Ладно. Разберемся.
И мы идем. Конечно, он недоволен, что у меня денег нет. Зачем он тогда к врачу ведет? «Человеком надо быть…» — не верю я ему. А грузинской суке Гарику я, значит, верю? Он меня не видел несколько дней, выебался с кем-то, потом я пришла… Я еще стихи ему читала: «Всегда найдется женская рука…» Вот ему и нашлась, не рука, а пизда.
Диспансер — одноэтажное здание. Входим во двор. К «черному» ходу. Александр заходит в небольшую дверь, и я жду его во дворике. Окошки все забелены, чтобы не видно было, что внутри происходит. Через несколько минут Александр зовет меня, тихо свистнув.
Дядя доктор, вы хороший? Он ведь не скажет, что он плохой доктор. Я впервые в жизни сажусь на гинекологическое кресло. Прямо в юбочке, только трусики сняв.
— Ну, ноги. Ноги-то раздвиньте.
Какой же стыд! Врач берет мазок для анализа, но укол тоже делает. Уверен, что я больна. У меня уже полные глаза слез — от стыда и обиды. А Сашка во дворе. Ждет меня. Меня — заразившую его. Он берет меня под руку, и мы быстро, почти бегом, выходим из двора. Я не выдерживаю и начинаю плакать. Реветь во весь голос: «Сашенька, прости меня, пожалуйста!» И он прижимает мою голову к своему плечу, гладит по волосам. Не бросает меня, не уходит.
Через два часа мы возвращаемся во дворик и опять ждем друг друга. И опять я плачу, и он успокаивает меня. Ничего не говорит, а просто держит меня за плечи. Завтра я опять должна буду прийти сюда. Три раза. А он только один раз утром.
Мы не разговариваем с матерью. Но она не забирает мои вещи и меня не запирает больше. Она только смотрит на меня выцветшими своими глазами и молчит. Будто чувствует что-то, но ни cлова не говорит. Я все время сижу дома, играю — прелюдию и сонату. Сонату — прелюдию. Отказываюсь от Ольгиных приглашений за город, в новое кафе «Сонеты». Не хочу я ничего и никого.
Два дня я ходила в диспансер одна. И больше не плакала. Даже стыдно было, что не плакала. Ко всему человек привыкает. И то, что вчера казалось причиной для самоубийства, сегодня просто неприятность, от которой можно избавиться за полтинник. Он так и не взял у меня денег. «Адью, девушка!» — сказал, и все.
Гробовая тишина стоит в квартире. Мы похоронили кого-то? Наверное. Она — веру в меня, доверие ко мне. Я… Сижу в «моей» комнате и занимаюсь вредительством. Вырезаю себя из всех совместных школьных фотографий. Слышу, как дверь «черного» хода хлопает. Что это она так поздно мусор выносит? Даже не попросит меня. Через некоторое время она заглядывает и зовет в другую комнату — поговорить. Я нехотя иду. В бабушкиной комнате, конечно, стоит оттоманка, на которой иногда приходит поспать мой брат. Как я понимаю из его проявленных пленок, он спит и на бабушкиной кровати. Не один — с кем-то очень сисястым. Еще он приходит поесть суп, занять денег, спиздить бутылочку и, посмотрев на меня подозрительно, спросить: «Ну, что, маленькая лошадь?» Стена, к которой придвинут большой стол, заклеена клеенкой. Чтобы обои не пачкать. Можно подумать, что когда мы едим, то дирижируем. Бабкино изобретение — вы, мол, свиньи, не жалеющие добра. До клеенки она стену оклеивала обоями — почти та же история, что и со стеной вокруг телефона.