Стефан Андолини дотронулся рукой до плеча Майкла и сказал:
— Мне приятно видеть тебя, мой дорогой брат. Ты знаешь, что семья Гильяно доводится нам родственниками?
Майкл был уверен, что это ложь, — что-то в лисьей ухмылке рыжего говорило об этом.
— Нет, — ответил он. — Я знаю лишь, что родители Гильяно работали у моего отца в Америке.
— Как и я, — сказал Андолини. — Мы помогали строить твоему отцу дом на Лонг-Айленде. Старик Гильяно был замечательным каменщиком, и, хотя твой отец предлагал ему участвовать в деле, связанном с оливковым маслом, тот остался при своей профессии. Он работал, как негр, восемнадцать лет и копил, как еврей. Затем он вернулся на Сицилию, чтобы жить, как англичанин. Однако война и Муссолини превратили его лиры в ничто, и теперь у него лишь дом и маленький кусок земли. Он проклинает тот день, когда уехал из Америки. Они думали, что их мальчик вырастет и станет принцем, а он стал разбойником.
«Фиат» поднимал тучу пыли; заросли диких груш и бамбука вдоль дороги казались призраками, гроздья груш походили на опущенные руки. В долинах виднелись оливковые рощи и виноградники. Внезапно Андолини спросил:
— Ты действительно думаешь, что поможешь ему бежать?
— Не знаю, — сказал Майкл. — После обеда с инспектором и доном Кроче я не знаю, что есть что. Хотят ли они, чтобы я помог? Отец говорил, что все сделает дон Кроче. Он ни разу не упоминал об инспекторе.
Андолини откинул назад редеющие волосы. Бессознательно нажал на педаль газа, и «фиат» рванулся вперед.
— Гильяно и дон Кроче теперь враги, — сказал он. — Но мы разработали план без участия дона Кроче. Тури и его родители рассчитывают на тебя. Они знают, что твой отец никогда не обманывал друга.
— А на чьей ты стороне? — спросил Майкл.
Андолини вздохнул.
— Я сражался за Гильяно, — сказал он. — Мы были товарищами на протяжении последних пяти лет, а до того он спас мне жизнь. Но я живу на Сицилии и не могу игнорировать дона Кроче. Я хожу по натянутому канату между ними, но я никогда не предам Гильяно.
Что за чертовщину он несет, подумал Майкл. Почему здесь ни от кого нельзя получить прямого ответа? Потому что это Сицилия, рассудил он. Сицилийцы ужасно боятся правды. На протяжении тысячелетий тираны и инквизиторы пытали их, чтобы добиться правды. Правительство в Риме со своим юридическим аппаратом требовало правды. Священник в исповедальне выжимал правду под угрозой вечного проклятия. Правда была источником власти, рычагом управления — так почему человек должен выбалтывать ее?
«Мне следует самому найти какой-то выход, — думал Майкл, — или отказаться от этой миссии и поспешить домой». Здесь он находился на опасной территории. Между Гильяно и доном Кроче явно существовала своего рода вендетта, а попасть в вихрь сицилийской вендетты было самоубийственно. Ибо сицилиец считает, что месть — единственная истинная форма правосудия, и что она всегда должна быть безжалостна. На этом католическом острове, где статуэтки плачущего Христа в каждом доме, христианское всепрощение — презренное прибежище труса.