Позволь я себе расслабиться в тот момент, я бы наверняка погрузился в сон, если не в гипнотический транс, в какой хотел ввергнуть меня Диккенс.
Но я стряхнул с себя дремоту прежде, чем она овладела мной, и резко промолвил:
— Мне очень жаль, Чарльз. Со мной ничего не получится. У меня слишком сильная воля.
Диккенс разочарованно вздохнул и убрал часы в карман. Потом он подошел к окну и слегка раздвинул портьеры. Мы оба прищурились от яркого солнечного света.
— Да, верно, — промолвил Диккенс. — Почти все писатели обладают слишком сильной волей, чтобы поддаваться гипнотическому воздействию.
Я рассмеялся.
— В таком случае, если вы когда-нибудь напишете роман, основанный на сегодняшнем вашем сновидении, наделите вашего персонажа Джаспера не писательской, а какой-нибудь иной профессией.
Диккенс натужно улыбнулся.
— Я так и сделаю, милейший Уилки.
Он вернулся к своему креслу.
— Как себя чувствуют мисс Тернан и ее мать? — осведомился я.
Диккенс нахмурился, не скрывая своего недовольства. Даже в разговорах со мной любые упоминания об этой сугубо личной, тайной стороне его жизни — сколь бы уместными они ни представлялись и сколь бы остро он ни испытывал потребность выговориться — неизменно приводили моего друга в смущение.
— Мать мисс Тернан практически не пострадала, если не считать нервного потрясения, неблагоприятного для особы столь почтенного возраста, — проскрипел Диккенс, — но сама мисс Тернан получила несколько серьезных ушибов, и доктор подозревает у нее трещину или смещение нижнего шейного позвонка. Ей очень больно поворачивать голову.
— Это весьма прискорбно, — сказал я.
Не добавив более ни слова на сей счет, Диккенс тихо спросил:
— Желаете ли вы услышать обстоятельный рассказ о катастрофе и ее последствиях, дорогой Уилки?
— Безусловно, дорогой Чарльз. Безусловно.
— Вы понимаете, что останетесь единственным человеком, посвященным во все подробности трагического происшествия?
— Вы окажете мне великую честь своим доверием, — промолвил я. — И не сомневайтесь: я буду хранить молчание до гроба.
Наконец-то Диккенс улыбнулся по-настоящему — своей внезапной, уверенной, озорной и немного мальчишеской улыбкой, обнажавшей желтоватые зубы в зарослях бороды, которую он отпустил для роли в моей пьесе «Замерзшая пучина» восемь лет назад и с той поры ни разу не сбривал.
— До вашего или моего гроба, Уилки? — спросил он.
Я растерянно моргнул, на секунду смешавшись.
— До обоих, заверяю вас, — наконец сказал я.
Диккенс кивнул и принялся надтреснутым старческим тенорком рассказывать историю о Стейплхерстской катастрофе.