Александра переваривала информацию.
– Вот так дела... А она старая, твоя мачеха?
– Что ты, как можно! Старость и Ольга Геннадьевна – вещи несовместные. Извини, давай сменим тему! – довольно резко оборвал сам себя Борис.
Тему сменили, и очень скоро оба забыли о недавно возникшей неловкости. Потом до позднего вечера, взявшись за руки, они бродили по Воронску, и Саша чувствовала, как этот город, еще сегодня утром равнодушный и посторонний, словно случайный прохожий на улице, становится знакомым и родным, как добрый друг, который спешит к тебе навстречу с открытой душой. Гуляли по набережной Воронского моря, бросая жирным чайкам специально по такому случаю растерзанный батон. Сидели под зонтиками уличных кафешек, где съели шашлык, какие-то салаты и несметное количество мороженого, и даже «раздавили» бутылочку сухого вина. От вина у Александры закружилась голова, и это было совсем странно: к «культурному винопитию» она приобщилась довольно давно, и бокал-другой «сухарика», да еще под хорошую закуску, никогда не был для нее проблемой.
Еще они шатались по улицам, то теряясь в пестрой шумной толпе, то вдруг оказываясь наедине друг с другом в каком-нибудь крошечном проулке. Заходили в парки и скверы, в которых в этом городе не было недостатка, сидели на лавочках, глазели на фонтаны, даже забрели в какую-то церквушку, где шла служба...
О себе Борис говорил мало и как бы нехотя. Впрочем, те сведения из его биографии, которые Александре уже были известны, вполне объясняли его нежелание распространяться на эту тему. Да, непросто складывалась судьба у парня...
После восьмого класса, несмотря на протесты отца – инженера, занимавшего довольно высокий пост на одном крупном заводе, – Борис пошел в училище на автомеханика. Выучился, а там вскоре подоспела военкоматовская повестка. После дембеля пару лет действительно зашибал, по его словам, неплохую деньгу в автосервисе. Но «гуманитарная» закваска в нем еще бродила, и полудетская мечта – журналистика – манила все так же сильно. Борис пописывал в многотиражки и областную молодежную газету «Коммунар», его охотно печатали, хвалили, советовали учиться.
И когда погиб отец – он разбился на собственном «жигуленке», возвращаясь с дачи, – парень решил: больше не надо никому ничего доказывать. Засел за учебники и в ту же зиму без особого труда поступил на рабфак. А в июле восемьдесят седьмого, после экзаменов, уже был зачислен на первый курс факультета журналистики, который только что отпочковался от университетского филфака.
В пять минут двенадцатого – к предельному сроку, установленному Натой Пинкертон, все-таки не успели! – парень качнулся к Саше на темной лестничной площадке между четвертым и пятым этажами. Она инстинктивно шарахнулась, как черт от ладана. Но шарахаться было некуда: Жемчужников держал за руки, а в спину упирались перила.