— то, о чем он мечтал, что превозносил в своих творениях, была отнюдь не чувственная страсть, но куртуазная любовь, заставляющую влюбленного превзойти самого себя, чтобы достичь той головокружительной радости, какая охватывает влюбленного при одном только взгляде на свою Донну или даже при воспоминании о ней.
Когда мое сердце полно радости,
Все преображается:
Белыми, алыми и золотыми цветами
Расцветает студеная земля,
И ветер с дождем
Украшают приключение,
Оттого рождается и растет моя доблесть,
И песня звучит лучше.
В моем сердце столько любви,
И радости, и нежности,
Что лед мне кажется цветущим,
А снег — зеленой травой.
Куда ему было деваться, уехав из Вентадорна? Алиенора только что вернулась в Пуатье; она была, несомненно, высочайшей Донной, королевой Франции, ставшей благодаря своему браку «королевой нормандцев», и она должна была ласково встретить поэта, который без обиняков объявлял себя самым талантливым из всех трубадуров.
Никакого чуда нет в том, что я пою
Лучше всех других певцов:
Мое сердце больше стремится к любви,
И я лучше всех ему повинуюсь.
Отныне — и именно этому обстоятельству мы обязаны лучшими образцами провансальской поэзии — Бернарт обращался в своих стихах к той, что и в самом деле стала первой Дамой Запада, к английской королеве, которой в те времена в изобилии посвящали романы и стихи. Действительно ли именно ее он воспел под именем Mos Aziman — «мой Магнит»? Трубадуры охотно скрывали имя Донны, которой воздавали почести, под «senhal», вымышленным именем, потому что скромность была неотделима от куртуазности. Не следовало открывать читателю имя своей Донны, оно, подобно сокровищу, должно было оставаться погребенным в глубине сердца поэта. Имя «Aziman», Магнит, как нельзя больше подходит Алиеноре; некоторые песни Бернарта, обращенные к особе, скрывающейся за этим таинственным «senhal», указывают на то, что поэт в то время находился в Англии, где его удерживала служба у короля, и был разлучен со своей Донной, пребывавшей
В нормандских землях,
За диким и глубоким морем.
Это обстоятельство исторгает из его груди тяжкий вздох и заставляет воскликнуть: «Ах, Господи! отчего я не ласточка?»
Могло ли случиться, что Генриха, как случилось до него с Эблем де Вентадорном, несколько раздражали похвалы, расточаемые королеве трубадуром? Не по этой ли самой причине он увез Бернарта в Англию, предпочитая, чтобы его от королевы отделяло море? Так, по крайней мере, уверял век спустя биограф поэта, Юк де Сент-Сирк.
Несомненно, манера обращения Бернарта к «Mos Aziman» порой выглядит достаточно дерзкой и вольной: в одной из своих песен он молит Донну приказать ему явиться в ее спальню, «туда, где она раздевается», — правда, тотчас прибавив, что надеется лишь на ее позволение «смиренно пасть на колени» и снять с ее ноги башмак; но, может быть, этот своеобразный юмор пришелся не по вкусу властному супругу?