Нет-нет, несмотря на козни американских империалистов и их марионетки Иосипа Броз Тито, несмотря даже на атомную бомбу и отдельных нерадивых хозяйственников - главное было в другом, потому что давно кончилась война, отменили карточки, отцу дали московскую прописку, словом, жизнь была хороша, и мои родители радовались своему хиловатому, но спокойному нравом первенцу не меньше любых других родителей в мире, а может быть, даже и больше, потому что мое появление как бы окончательно скрепляло заключенный по большой страсти брак, на который косо посматривали родственники с обеих сторон. Мать, умница и красавица с дипломом историка, могла, вероятно, рассчитывать на лучшую партию, чем подобранный с улицы отставной капитан артиллерии, поселившийся к тому же на переполненной жилплощади моей вдовствующей бабушки. Кроме того, мой дядя с отцовской стороны был, как стало принято выражаться впоследствии, репрессирован, а это в те годы означало порядочное пятно на биографии. Отцовская же родня, обитавшая в пропахшем степной полынью, бараньей шерстью и копченым лещом Оренбурге, была настроена не столько против мамы, сколько, по неизвестным причинам, против самой Москвы, и долго добивалась, чтобы молодые жили у них. Но кто же в здравом уме и в трезвой памяти согласится даже ради великой любви обречь будущих детей на провинциальное прозябание - без метро, без театров, без посыпанных сахарной пудрой эклеров на прилавках булочных-кондитерских. Тем более, что после рождения сестры нам, наконец, дали отдельную комнату в огромной и подвальной коммунальной квартире близ Кропоткинских ворот. Отец, строго говоря, никакой профессии, кроме военной, не имел, и молодое семейство достаточно победствовало: мать двоих детей не брали на работу по специальности, она устраивалась то воспитательницей в детсаду, то пионервожатой; отец внештатно преподавал в двух или трех школах военное дело - не только фрунт, но и стрельбу из малокалиберной винтовки, способы защиты от химической и ядерной атаки, начала советского патриотизма, который, конечно же, следовало защищать с оружием в руках, и уж, разумеется, не с малокалиберной винтовкой. Впрочем, и военным, и учителем смертоубийственного дела мой отец стал, как я понял значительно позднее, если и не по недоразумению, то по житейской необходимости. Дошкольником я хаживал к нему на уроки: ложился на тяжелый мат, обтянутый шершавой искусственной кожей, старательно пытаясь удержать дрожащую вороненую мушку в прорези прицела, и с трудом нажимал на курок, и с безумной надеждой бежал по скудно освещенному коридору тира забирать мишень, обыкновенно пробитую только в районе внешних кругов с постыдными цифрами - единицей, двойкой, изредка четверкой. Зато я мог хвастаться дворовым приятелям стреляными гильзами от винтовочных патронов, из которых выходили крошечные, но исключительно пронзительные свистки. Двор был огромен, он до сих пор украшен полусгнившей беседкой и гипсовым бюстом основателя государства, а комнаты, в которой мы жили, уже много лет как нет: весь подвал перестроен под офис совместного предприятия средней руки, и только пятно сравнительно свежего асфальта перед окном указывает место, где родители держали грядку цветов в полтора квадратных метра, пышно именовавшуюся палисадником. Прости мне сентиментальность, читатель, но разве не писал поэт