Меня покоробило, когда Зеленов сказал о своем искусстве и моей науке. Во Дворце пионеров, он был, наверное, самым старательным, но и едва ли не самым туповатым членом кружка, и Веронике Евгеньевне приходилось по несколько раз заставлять его повторять простейшие аккорды, так что, бывало, остальные и подхихикивали над бедным Зеленовым, а он злился, краснел и оттого играл еще хуже.
"Почему ты говоришь, что искусства и науки при коммунизме отменят?" - добавил я, не удержавшись.
"Не все, только некоторые, - сказал Зеленов. - Да и никто их не будет отменять. Они отомрут сами, за ненадобностью. Например, существовало некогда такое искусство, как лубок. Или церковное пение. Никто их не запрещал. Просто появилось искусство более прогрессивное. Или возьми гомеопатию..."
"В Москве еще остались гомеопатические аптеки," - сказал я.
"Серьезные люди ими не пользуются, - отпарировал Зеленов. - Так же точно и алхимия. Ее ниша в современных науках определяется только неполнотой наших знаний о мире. Что же до экзотерики, то это искусство, прямо скажем, в своем настоящем виде слишком склонно быть упадочным. Либо оно, так сказать, разовьется в нужном нам направлении, либо отомрет. Тут есть опасность, разумеется, но есть и определенный вызов для людей, которые захотят навести порядок в данной области и воспитать экзотерику согласно нуждам общества, а не так, как того хотят всякие там Ястребы Нагорные, не говоря уж об Исааках Православных. В любом случае, я полагаю, что на мой век хватит и работы, и простора, чтобы развернуться."
В кафе еще не топили, а вечер был довольно прохладный, и я выпил еще вина, но оно не согрело меня, а только отозвалось в голове мгновенным и тяжелым хмелем. Летка-енка кончилась, по квартирам Москвы, где за отсутствием родителей собралась молодежь в этот субботний вечер, танцевали, дергаясь всем телом, закидывая нестриженые головы и встряхивая расслабленными кистями рук, и заводя на тяжелых катушечных магнитофонах рыдающих, с высокими и нежными голосами пареньков из Ливерпуля, но в публичных местах все эти шейки, роки и даже безнадежно вышедший из моды твист к исполнению не поощрялись. Оркестр заиграл другой разрешенный танец, сиртаки, который исполнялся уже не гуськом, а полухороводом, полагалось взбрыкивать ногами и раскачиваться в убыстряющемся темпе, обхватив за плечи двух соседей - справа и слева, - и каким-то боком этот танец тоже считался прогрессивным, кажется, потому, что музыку к нему сочинил Теодоракис, брошенный в тюремный застенок черными полковниками. Я поглядел на моих товарищей и подруг, старательно плясавших под огнем несильных прожекторов, и мгновенная зависть уколола мне сердце - всю весну того года я каждую субботу ходил в танцевальный класс, где набриолиненный маэстро Циммерман в галстуке-бабочке обучал нас сначала вальсу, потом мазурке, потом торжественно объявил, что мы переходим к современным танцам, и стал преподавать изобретеный им самим идеологически выдержанный танец "Террикон", предполагавший заучивание наизусть двух десятков па, чередовавшихся в строгом порядке, потом настал черед пресловутой летки-енки и сиртаки, но я был неуклюж, а главное - не получал ожидаемого удовольствия от танцев, скорее всего, по прирожденной робости. Когда музыка кончилась и все расселись по местам, и начался обыкновенный разговор о школьных делах, и перемывание косточек учителям, я выпил еще своего незамысловатого вина, мелкими глотками, чтобы растянуть оставшееся в бокале скромное количество, и увидал, как швейцар впустил в зал еще одну маленькую компанию - Некрасова с Безугловым, Марину и Таню, и суетящегося вокруг них Жуковкина, и метрдотель проводил их за дальний столик., уже накрытый - во всяком случае, в середине столика лежала в ведерке бутылка шампанского, и какие-то неразличимые на расстоянии закуски ее окружали.