"Что ж, - утешал я себя, теребя бахрому праздничной атласной скатерти, которую вышивала мама еще в подвале - разноцветными нитками с навсегда забытым названием "мулинэ", хранившимися в деревянной резной шкатулке - и вечно какой-нибудь один пучок, изумрудный или багровый, чуть-чуть высовывался из-под крышки - родителей не выбирают, как не выбирают родины, как не дано нам выбрать собственного тела - в сущности, нелепейшей биологической тюрьмы, куда по произволу природы заключен человеческий дух. Вот они передо мною - накопившие жалкий опыт жизни в давно миновавшие годы, когда телевидение было диковинкой, алхимия считалась лженаукой, по небу не летали искусственные спутники, а в Александровском гимнасии исполнялись исключительно оратории во славу правящей партии. Чему они могут меня научить?"
Родители сдались в тот же вечер, и дважды в неделю начал я размашисто взбегать по некрутым широким ступеням естественного факультета, размещавшегося в отдельном пятиэтажном здании поодаль от университетского небоскреба. Сначала вслед за мною чинно, как и полагается юной барышне, подымалась Таня, но вскоре Михаил Юрьевич приписал ее к каким-то другим ученикам, а со мной стал заниматься один - посулив уместить весь курс в существенно меньшее количество часов. И слава Богу: движимый уязвленным самолюбием, я заметно охладел к моей подруге, предоставив ее обществу золотой молодежи - и не мог удержаться от неправедного злорадства, когда однажды осенью (в открытую дверь подъезда заносило тронутые распадом, съежившиеся листья кленов и яблонь университетского парка), после долгого перерыва зайдя к Галушкиным, застал там заплаканную Марину Горенко: Безуглова-старшего исключили из правящей партии, сняли с работы, и теперь он угрюмо дожидался возбуждения судебного дела, безуспешно пытаясь переписать на жену дачу, автомобиль и прочее имущество. Из обширного и чрезвычайно глумливого фельетона, который через несколько дней подоспел в одной из центральных газет, Безуглов-старший вырисовывался в виде некоей весьма неаппетитной помеси между Хлестаковым и аль-Капоне. Грядущее счастье, как я упоминал выше, нуждалось в защите: если мудрое и всесильное государство брало на себя заботу о своих гражданах, то ни у кого не было права нарушать этот ласковый, но строгий порядок, навязывая благодарному народу то, что газета грозно называла подпольной экономикой.
Школьные товарищи вовсе не отвернулись от Ивана, даже сочувствовали ему, в конце концов, не тридцатые же стояли годы, однако (как меланхолически объяснил мне Володя Жуковкин) бывший король класса в одночасье стал замкнут и скучен, подрался с лучшим другом Колей Некрасовым, заметив у него на парте помянутый фельетон, и странно сблизился с Мариком Лерманом, сыном известного адвоката: впоследствии, когда состоялся довольно громкий судебный процесс, не кто иной, как Лерман-старший, рискуя профессиональной репутацией, пытался строить защиту не на смягчающих обстоятельствах, а на отсутствии состава преступления. Зимой Ваня переехал в другой район, ушел из школы, и на известное время прервал все знакомства с бывшими однокашниками. Жуковкин уверял меня, что и Марину он бросил сам - однако в это мне до сих пор не верится, тем более, что сама черноокая дива, которую я изредка встречал то у Тани, то у народного скульптора, ничего не объясняла и только отводила взгляд, казавшийся мне виноватым.