— Я не вправе вас допрашивать.
— Это все одно… С кражей все это связано, со свиньей этой? — Он кивнул на окно со смутной пугливой надеждой в оживших глазах.
— Да нет, не только… — сказал Андрей и вдруг заметил мгновенно выступившие на лбу Митрича крупные капли пота. — А собственно, куда он уматывал, если не секрет?
— В Польшу же, со своей любовью. — Голос его был едва слышен. Видимо, он что-то понял, может быть, то самое худшее, чего ждал и во что боялся поверить. Потому и снял перед выборами свою кандидатуру…
— Без документов?
— Во Львове, говорил, оформит, заодно с институтскими бумагами…
Но Митрич уже и сам понимал — все это вранье. Пасынок — темный парень, бывший связной, почему-то попросту решил бежать и споткнулся на первом же шагу. Что-то он натворил, не зря ж решил отстреливаться до конца там, в схороне.
Андрей же не узнавал Митрича, казалось, за эти минуты он превратился в глубокого старика, серые лохмы свалявшихся на лбу волос открывали две темные глазные впадины. Они были обращены к жене, в них мешались страданье и ненависть.
— Скоро прибудет старшина, — сказал Андрей, — прошу вас никуда не отлучаться.
Излишне было напоминать. Старик поглядел на него, медленно, как неживой, снова повернулся к жене:
— Дожили… — Грудь его бурно поднялась, зябкими руками он потуже запахнул кожух. — Молчишь?!
Хозяйка вскинула голову, до крови закусив губу, глаза ее стали как две искры, и Андрей ощутил за этим внезапным, полным неистребимой бабьей тоски вызовом давно копившийся бунт, готовый прорваться, положить конец притворству, старой скрытой неприязни, нелюбви, вражде.
— Сына убивают, — процедила она, затрепетав. — Те его запутали, а эти убьют…
— Кто — те? — тихо спросил Митрич, и челюсти его напряглись узлами. — Так он что… там не один?!
Он рывком поднялся, шагнул к жене, та даже не шелохнулась, вся как изваяние, с поднятым к потолку искаженным лицом.
— Говори! Стерва…
Губы ее дрогнули в усмешке.
— Говори!!
— Отстань, дурак…
Андрей успел схватить железное, рванувшееся тело Митрича, до ломоты в кистях сжимал его, пока оно не обмякло, забившись в судорогах, и отпустил, уронив на стул. Марина рухнула головой в ладони и зашлась навзрыд.
Некоторое время в горнице стояла тишина, нарушаемая будто сейчас лишь ожившим тиканьем часов, да слышались глухие подвывы хозяйки, перемежавшиеся жарким надсадным шепотом.
— Так, — совсем спокойно сказал Митрич. — Вот оно что… Значит, они… Спанталычили бедняжку сынка. Ну не-ет, честного человека не собьешь, видно, рыло в пуху, — он говорил, как в бреду, и все качал седой встрепанной головой. — Узнаем, все узнаем, не может быть!