«Как следствие, необходимую боеспособность или хотя бы жизнь сохранить оказывалось невозможно. Ежедневно в каждом батальоне наблюдалось в среднем до 20 случаев обморожений. Поддержание оружия в исправном состоянии, по сути, первоочередная задача, превращается в непреодолимую проблему. На данный момент около двух третей артиллерийских орудий вышли из строя вследствие замерзания смазки в механизмах возврата ствола. И привести их в исправное состояние потребует массу времени и сил…»
Холода принесли с собой и другие беды. Последствия от полученных ранений были куда тяжелее и нередко приводили к смертельному исходу. От нестерпимо яркого на солнце снега развивалась так называемая «снежная слепота». В скученных и плохо проветриваемых землянках и подвалах вследствие нарушения правил протопки печей личный состав травился угарным газом. Боевой дух падал, это касалось практически всего личного состава, за вычетом разве что генералитета.
Перечисленные проблемы достигли своего пика в первых числах декабря. Хотя оценки боевого духа давались разные, в зависимости от близости к передовой. Рядовой артиллерии Йозеф Дек считал, что «наш боевой дух катастрофически упал — изматывают нервы бесконечные схватки с врагом и жуткие условия расквартирования». Пехотинец Гаральд Генри того же мнения: «В наших душах исподволь накапливалась ненависть и злоба, желание в один прекрасный день сказать всем «нет!» — это было ужасно!» Офицерам и унтер-офицерам ради поднятия боевого духа подчиненных приходилось иногда идти на открытую демонстрацию личного бесстрашия, ведя солдат в атаку. На практике это означало еще большие потери, которые увеличивались по мере того, как немецкое наступление набирало обороты. Обер-лейтенант Эккехард Маурер, сражавшийся на ленинградском участке Восточного фронта, описывал безучастность, постепенно становившуюся частью солдатской психики.
«Мы не имели возможности как следует позаботиться о своих раненых, не говоря уже о том, чтобы думать о противнике. Мы пуще смерти боялись получить ранение и погибнуть от холода. Мы не питали особых иллюзий попасть в плен, мы слишком хорошо знали нашего противника, как и то, что взятием в плен он особо не баловал. Так что никто из нас особой инициативы не проявлял и без толку лоб под пули не подставлял».
Пока 7-я танковая дивизия яростно цеплялась за созданный ею плацдарм на канале Москва — Волга, действовавшая у нее на правом фланге 6-я танковая дивизия продвигалась вперед. Ефрейтор Брух из 4-го пехотного полка видел разрывы бомб, которые сбрасывали советские высотные бомбардировщики на занятые немцами лесистые участки местности у канала. Все происходило в ясный морозный день. Когда они вошли в деревню Гончарово, Брух спросил у местной девочки, стоявшей у развалин, далеко ли еще до канала, это была цель 3-й танковой группы. «До канала 11 километров, до Яхромы — 12», — ответила она. «А до Москвы?» — осведомился ефрейтор. «60 километров», — последовал ответ. Бои ожесточились, когда немцы попытались войти в деревню Борисово. В дневнике 6-го танкового полка встречается масса упоминаний о потерях, вызванных отказом оружия. Вообще, поломки оружия и травмы, полученные в результате попыток его отремонтировать, приобрели на Восточном фронте характер эпидемии. Карл Рупп, командир танка T-II в составе 4-й танковой группы, вспоминал, что зимние холода доставляли и куда более серьезные неприятности, чем отказ двигателей.