Старец, похоже, приготовился к длинной речи. И заговорил.
— Гипофет, ты идешь в Россию. К брошенным селеньям, к бедным городам, к грязным рекам. Предки русичей еще не знали железа, а вы, затворившись в Киммерии Рифейской, обрабатывали стальными сверлами мамонтовую кость. Вы унесли с собой тайну минойской азбуки, а пользуетесь ею теперь раз в сто лет, теперь у вас на киммерийском языке разве что на базаре ругаются, когда русских слов не хватает, да еще твои полоумные старухи на нем пророчествуют. Вы были свидетелями гибели величайших царств, но едва ли раз в полвека поднимали голову от токарного станка. Вы остановили время, но хотите знать будущее, хотите насильно вытащить его из бесконечных прорицаний своих Сивилл. Так вот, гипофет, ты увидишь время. Ты увидишь, как оно вскипает, створаживается, гниет, рассыпается в пыль. Ты идешь в страну, где тысячу лет царствует никому не ведомый царь Кавель, и народ всю тысячу лет решает одну-единственную задачу: Кавель убил Кавеля, либо же Кавель Кавеля. Ты увидишь пирамиды, стоящие на острие, возьмешь в руки неподвижную стрелу Зенона, постучишь по панцирю Ахилловой черепахи. Ты увидишь тела, лишенные душ, и еще другие тела, населенные множеством душ — как постоялые дворы. Ты дважды и трижды войдешь в одну и ту же воду и прикоснешься к весам, на которых добро и зло отвешивают пудами и золотниками. Ты проследишь путь змеи по траве и станешь выбирать между клепсидрами с живой и мертвой водой. Ты увидишь медведей, с рогатинами идущих добывать шкуру охотника и ужаснешься при виде мышей, питающихся кошками. Ты научишься утолять жажду из источника, бьющего горьким уксусом. Ты поймешь непостижимое и разучишься отличать нож от вилки. Наконец ты, православный человек, увидишь мучения настоящих рогатых чертей, проследишь, как сдирают с них шкуру, вытапливают из них жир, а потроха скармливают лающим чудовищам, — да-да, чертей, виновных лишь в том, что их мучитель не верит ни в Бога, ни в дьявола. Ну, гипофет, ты готов идти дальше? Ты не хочешь домой, в теплую Киммерию?
Веденей за время этого монолога вполне взял себя в руки и ответил сразу.
— Мирон Павлович, вы это всё пятьдесят лет назад моему предшественнику тоже говорили? Слово в слово, или поменяли что-то?
Воцарилось молчание. Вергизов сцепил жилистые пальцы. Было ясно, что никак не ожидал он столь нахального отпора, да еще ответа на вопрос — вопросом. А Веденей оперся о стол, будто собираясь встать, и заговорил так же веско и неторопливо, как до него — Вергизов.
— Мои предки, Мирон Павлович, были гипофетами, толкователями сивиллиных пророчеств, еще в те времена, когда Тверь на Москву войной ходила. Мы кое-чему научились. Да, я православный человек, но я киммериец, я вырос на островах у подножия гор, с которых над нами всей тушей свисает Великий Змей. Он вообще старше человечества, а чего стоит его мудрость — вы мне сами показали. Муки чертей меня не волнуют нимало — особенно если тот, кто их мучит, в них же не верит. Это даже хорошо, что не верит: если вера не способна творить чудеса, то пусть неверие движет горами. Так что крою ваш козырь своим, и, думаю, он сильней: ни в какую вашу Россию я не верю! Именно поэтому понять ее умом — легче алгебры. Срок понадобится, ну, так затем я и вышел в дорогу. Работа как работа. Это на мужского парикмахера, на косторезчика нужно с десяти лет учиться. А на понимателя России — и в тридцать пять не поздно. Управлюсь как-нибудь. — Веденей залпом хлебнул кваса, и чуть не подавился слишком большим глотком.