— Ой, здорово… — наконец произнес Павлик. Ровно сорок восемь мамонтов взбирались на какую-то невозможную гору, самый передний держал в поднятом хоботе молоток, такой, какой был у самого Павлика для аукционов, — Я скажу тете Нине, чтобы вам обоим шубы подарили! Чтобы зимой вам тепло было. А эта картинка дорогая? — мальчик взял строго деловой тон.
— А эта картинка твоя, — ответил Басилей. — Это последние настоящие огромные сорок восемь мамонтов, и ты их владелец.
— Точно последние? — подозрительно спросил Павлик — Никому рисовать больше не будешь?
— Точно — последние! — Басилей перекрестился — Не будет больше мамонтов!
— А если я попрошу? — вконец обнаглел Павлик.
— Тогда… Тогда будут мамонты! Но только твои, только столько, сколько ты скажешь! — в Басилее, похоже, кроме художника жил еще и незаурядный артист.
— Ну тогда ладно, — успокоено сказал Павлик — наконец-то все понятно. А то мама глупая совсем, никак объяснить мне не могла — где мамонты. А мамонты, оказывается — все тут, и все мои. Это очень хорошо. Я очень люблю мамонтов. Моих. И тебя, дядя… Бася. Шубу тебе завтра купят.
Басилей покрыл картину тонким слоем лака и вызвался сам ее отнести в дом к Подселенцеву. Так они и двинулись вдоль набережной: впереди — курносый мальчик неполных шести лет, за ним — сорокалетний бородатый киммериец, в чьих длинных пальцах картинка со стадом мамонтов казалась совсем маленькой, замыкал шествие юноша пудов эдак в семь-восемь весом, гора мышц, и все притом — железные. Вера осталась дома: дорисовывать начатую картинку.
Хорошо, что мальчик на эту картинку не взглянул, не то прибрал бы к рукам и ее. С фотографической точностью запечатлела Вера мужа за мольбертом, мальчика с горящим взором на высокой табуретке и могучего телохранителя мальчика. Удивляло Веру то, что со старшим братом, известным всему городу гипофетом Веденеем, у телохранителя было лишь едва заметное сходство — в профиле, в разрезе глаз. Но выражение глаз было совершенно одинаковое, эти глаза говорили всему миру: «День пройдет — станет вчерашним — и новый день тоже пройдет — зачем, люди, вы хотите знать будущее — вы же в нем живете!» Варфоломей на тройном портрете глазами говорил именно это. Часть подобных мыслей читалась и на лице мальчика. На лице Басилея же читалась одна-единственная, вечная его мысль: «А вот я сейчас как нарисую!..»
Не окончив портрета, Вера завесила его и вышла на набережную: поискать, куда муж делся. Миновав угрюмого Астерия, восседавшего на крыльце казенного жилища с бутылкой в руках, постучалась она к Подселенцевым. С первой же секунды, как отворили ей дверь, поняла: упустила!.. И вправду — голос Басилея доносился из гостиной: