— Если нет возможности вернуть человека к жизни, нужно помочь ему мужественно умереть, — произнес Беркут, пытаясь оправдать перед собой и товарищами собственное бессилие. — Кажется, нам это удалось, парень умер достойно.
Беркут сам выбрал более или менее сухую, окаймленную тремя молодыми соснами каменистую ложбину, вместе с бойцами поднес к ней тело Оржецкого, и сам хотел вырыть могилу, но один из «лесных мстителей», костлявый старик лет пятидесяти пяти с искореженной увечьем челюстью, единственный из троих, кто до сих пор не проронил ни слова, вдруг отстранил лейтенанта и опустился перед мертвым на колени.
— Уйдите все. Сам отмолюсь над ним и сам похороню. Это моя пуля. Мой грех. Хотел замолчать, но не смогу… Позвольте хоть так искупить его.
Пока Орчик — так звали этого «мстителя» — не вернулся, все молча сидели у костра, над которым висели три котелка. В эти котелки было брошено все, что Корбачу и его спутникам удалось раздобыть в селе: несколько ломтиков хлеба, огрызок подсолнечной макухи, две горсти овсяной крупы.
А пришел он, когда партизанский эрзац-суп был сварен и даже успел остыть. Положил на плащ-палатку свою флягу, а сам сел в сторонке, на камень и, пока партизаны поминали остатками водки душу погибшего и заедали ее эрзацем, вслух, надрывно, словно правоверный у гроба Господнего, молился. Все попытки уговорить его поесть вместе со всеми ни к чему не привели.
— Месяц назад точно так же кто-то убил в лесу его сына, — объяснил Гандич, прислушиваясь к этой молитве-исповеди. — Надо ж такое: ровно месяц, день в день.
— Это произошло в бою? — спросил Беркут.
— Считай, что в бою. Хотя какое это имеет значение для отца?
— Это всегда имеет значение — как и во имя чего погиб твой сын или твой отец, — не согласился лейтенант.
— Может, ты и прав.
— Как это произошло? Вообще-то, я не люблю воспоминаний, но иногда стоит пересказать историю гибели близкого тебе человек, поскольку это действует как исповедь.
— Сын тоже был в нашей группе и его тоже звали Сигизмундом. Да и лет ему было не больше, чем вашему. На посту стоял, за триста метров от землянки. Вот так, Езус Мария…
— Значит, погиб все-таки, как подобает солдату.
— А старик Орчик до сегодняшнего дня ни разу в человека не выстрелил, слишком уж верующий. За повара у нас был, продукты выменивал, а в бой никогда не встревал. Только когда увидел простреленную голову сына — поклялся отомстить. И вот, «отомстил»… На его месте я не то что молился бы, а волком выл.