— Я говорю, что мы пойдем в театр. Представление будет происходить в зауне. Выступают женщины и мужчины из «Канады».
— Не пойду, — говорит Зютка и смотрит на меня.
— Не пойду, — повторяю и я. — Нельзя после виселицы смотреть представление.
Но нас заставили пойти в театр.
В зауне расставили скамьи и сколотили подмостки.
Мы рассаживаемся, гаснет свет, раздвигается занавес.
Первый номер программы — танец. Греческая танцовщица изгибается в восточном танце «Табу», тело ее молодо и красиво. Теплые глаза Ольги смотрят на нас. Как зачарованные, глядим на танцовщицу, на ритмичные движения тела в зеленом облаке тюля. Ольга почти обнажена, глаза эсэсовцев в зале с вожделением впиваются в нее. Но вся она поистине «табу». Неуловимая, недоступная, гордая и далекая, она красотой своего танца подымается над всем ничтожным и преступным. Совсем забываю, где я, кто я… Ольга извивается все стремительнее…
Оборачиваюсь и бросаю взгляд на стоящего вблизи гауптшарфюрера. На его лице явный восторг.
Перед нашими глазами проходят разные номера. Представление окончилось. Взволнованные, Мы идем в блок. Вместе с нами возвращается Ольга. Вдруг она зарыдала.
— Что с тобой, Ольга? — спрашиваю я.
— Мою единственную подругу, — говорит Ольга, — сегодня отправили с транспортом. У меня больше никого нет на свете, нигде никого… Меня разлучили и с ней, а потом еще велели танцевать… Как могла я сегодня танцевать?!
— Не плачь, Ольга… Ты танцевала прекрасно. Это было изумительное зрелище, твой танец мы не забудем. Не терзай себя, может быть, все мы скоро будем свободны. Сегодня я видела четырех повешенных женщин. А мы живем. Ты живешь. Не плачь… Будешь жить, встретишь свою подругу…
Я говорила и говорила, как в бреду. Жажда свободы охватила меня вдруг с невероятной силой. В эту минуту я верила в нее, и моя вера передалась Ольге. Она крепко обняла меня и прошептала горячо, страстно, умоляюще:
— Жить!.. Жить!..
На другой день у евреек из «Канады» брали кровь для переливания. Вежливо, «прилично». Людка отказалась.
— Пусть лучше сразу убьют. Возьмут всю кровь, а потом прикончат.
Лагерный врач очень удивился, когда она отказалась.
— Как это так, не желаешь дать кровь солдатам рейха?
— Нет никаких границ их садизму, — говорила мне после Людка. — Я должна, оказывается, дать кровь раненому солдату высшей расы, солдату господствующей расы, поработившей другие народы, — я, презренная, растоптанная еврейка, существо низшей расы. И они смеют это называть жертвовать кровью для «родины»… И еще делают вид, что не понимают, почему я отказываюсь…